Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Э, какая теперь разница, где сидеть! — Куриль закряхтел, но все-таки начал вставать. — Как на глаза покажусь людям — не знаю.
— Вот уж тебе-то, право слово, нечего падать духом. — Поп сел за стол, поднял лист бумаги с каракулями Косчэ-Ханидо. — Ты разве в ответе за чукчей? Нет. У них свой голова. А юкагиры твои почти все окрестились. Церковь будет, поп будет, ученый помощник — тоже. Вот глянь — за четыре дня Константин счет научился изображать на бумаге. Ты можешь не сокрушаться.
— Но чукчи отвергли христову веру! А мы с ними соседи. Это большой удар.
— Конечно, большой, — согласился Синявин. — Однако и в нем у тебя есть утешение.
— Это какое?
— А такое. Не понимаешь? Теперь ведь ясно, что ты старался не зря, что чутье тебя не обманывало. Усердие было по разуму. И ты всегда можешь сказать, что дело испортил сам Среднеколымск.
— Я порядочный человек! — встрепенулся, как птица, Куриль. — Я умею тайну беречь.
— Да, я сожалею о том разговоре. Тут я ошибся, и крепко ошибся. Но и ты в толк возьми: тревожно у нас, очень тревожно. И еще возьми в толк: я ехал с мыслью взять тебя под защиту.
— Да? — удивился Куриль. — Это мне непонятно. И угрожать ехал и защищать.
— Тут просто все. Вот ты сам себе памятник из рогов поставил. А знаешь ли ты, что тебе памятник возвести нужно из камня? Чтобы вовеки не сгнил?
— Как? После такого провала? Каменный памятник? Не смеешься ли ты, отец Леонид? Может… задабриваешь?
— Я говорю правду, как есть. И не задабриваю. А вот в Среднеколымске скажу, чтобы тебя не только оправдывали и задабривали, но и возвеличивали.
— Не понимаю, за что, — развел руки Куриль. — За провал?
— Ну, провала полного нет, — не согласился Синявин. — Есть и успех. Церковь вперед продвинулась. С твоей помощью. А знаешь ли ты, что православная вера и не должна была победить?
— Как так — не должна?
— Обыкновенно. Шаманство — это не просто дьявольщина, а шаманы не просто служители сатаны. Шаманство — это часть язычества, многовековой веры. Вот дело в чем.
— Конечно, они едины, — согласился Куриль. — Но какая тут новость?
— Язычество — это дикость, это вся ваша жизнь. Ты боролся против шаманов, а получилось, что боролся с дикостью, со всей вашей жизнью. Вот за что тебе надо памятник ставить.
— И ты так скажешь исправнику? — насторожился Куриль.
Поп не ответил. Он встал и пошел к костру, который успел раздуть Косчэ-Ханидо. Куриль пошел следом за ним.
— Нет, я так не скажу, — вздохнул Синявин, грея над костром руки, — онидигил был долго открыт, тордох сильно выстудился. — Я многое понял здесь, Афанасий Ильич, очень многое понял.
— Скажи. Мне интересно. Или тайна большая? Может, ему, Константину, уйти?
— Нет, зачем же ему уходить! — запротестовал Синявин. — Как раз ему-то и нужно знать правду. Да я уже все и сказал. Поражение потерпела православная церковь. Хоть и не полное, но поражение. Не подходит вам христианство. Шаманство подходит вам. Вот о чем я раньше не думал!
— А ламуты? А юкагиры? Мы все теперь носим кресты. И ты сам говорил…
— Эх, Афанасий Ильич… Какое же христианство, если никто не знает канонов его. Никто ведь не знает законов божьих! Ламуты восстанавливали христианство, но, к сожалению, опять христианство слепое. А юкагиры… У юкагиров лучше пошло потому, что случилось это не вдруг, а весьма постепенно, да и обычаи ваши ближе к христовой вере. Нет, что ты ни говори, а христианство не победило. И мы с тобой не виноваты ни в чем.
Куриль бросился от костра.
— Какие я слышу слова! — зашумел он, отмахиваясь руками, будто от злых комаров. — Какие слышу слова! Зачем же я жизнь прожил? А?
Он вдруг подскочил к Синявину и, смело, даже с ненавистью глядя ему в лицо, зачастил:
— Может, тундре темнота подходит? Может, правильно, что мы нищие? А? Может, нам о добре, о свете и думать не нужно?
— Да бог с тобой, Афанасий Ильич! Опомнись, — бормотал поп, пятясь назад. Он еще потому испугался, что поднялся в рост Косчэ-Ханидо, в глазах которого тоже сверкала обида и злость.
— А ты видел наши жилища? — продолжал натиск Куриль. — Пошли Макария, пусть он пересчитает заплаты на всех тордохах. У него счета не хватит. Рвутся ровдуги — кочевать люди не могут. А у нас холодно, и на одном месте не проживешь…
И тут, наконец, обозлился Синявин.
— Перестань, Афанасий Ильич, перестань! — грозным басом окоротил он его. — Гнев на мне вымещаешь? Очнись и опомнись!
В широко открытых глазах Синявина было что-то такое, отчего Куриль в одно мгновение обессилел. Он гораздо тише сказал:
— Прости, отец Леонид. Это я так… Выхода нету. Мысли мечутся в голове… — Он повертел пальцами перед своим лбом, сник и со вздохом опустился на грязный пол.
Сел и Косчэ-Ханидо.
— И ты с такими мыслями хочешь к исправнику ехать? — спросил Синявин.
— Да уж теперь молчать не придется, — ответил Куриль. — И тебе прославлять меня не придется. К моему приезду расскажи всю правду о тундре. Ты ее видел и знаешь. Пусть исправник эту правду поймет.
— Афанасий Ильич. Не при отроке твоем пусть будет сказано это, только я за пять дней научился не верить тебе. — Синявин сделал шаг от костра, но тут же остановился и с неожиданным гневом вдруг почти закричал: — Иди, распорядись забить половину своего табуна! Раздай мясо и шкуры! И не будет заплат на ровдугах. Поезжай к исправнику — он тебе это же скажет. И ты быстро найдешь с ним общий язык. И тут вся цена радения за несчастных. Я не люблю несерьезной игры. И притворных слез не люблю. Бог Христос не сбросит с неба по ста оленей на каждого юкагира. Тяжело — что поделаешь! Русскому мужику не легче, но он терпит, однако. — Синявин хотел уйти за свой полог, но остановился и для примирения, что ли, добавил: — А в тундре все хорошо и спокойно. Никто ничего не ждет. А на сходках никто крамольных речей не произносит [114] …
114
Синявин Леонид Григорьевич — среднеколымский священник. Отрекся от сана, перешел на сторону Советской власти и в 1922 году за помощь большевикам был расстрелян белобандитами в устье р. Индигирки вместе с известным революционером В.Д.Котенко.