Ханидо и Халерха
Шрифт:
ГЛАВА 26
На третий день ожиданий Халерха больше не сомневалась: семья Нявала, Куриль, Пурама, Ниникай, а может, и еще какие-то люди связаны круговой порукой и скрывают что-то более важное, чем она думала раньше. Косчэ-Ханидо не приходил, даже в стойбище не показывался, и это подталкивало к догадке, что он боится раскрытия какой-то тайны, и так боится, что с помощью своих попечителей хочет запутать ее, поставить в безвыходное положение.
Но Халерха не была старухой, живущей одной своей правотой. Она не могла забыть того дня, когда жених ее, суженый от рождения, шагал сквозь толпу вместе с самой высокой знатью, да еще позади служителей бога. Она не затыкала уши, когда Пайпэткэ и ее сын рассказывали о Косчэ-Ханидо, с утра до ночи занятого делами, к которым не допускают даже князей. И уж, конечно, не прошел для нее бесследно тот поздний вечер, вдруг кончившийся ее выдумкой — обменом сердцами.
Это противоречие чувств и рассудка невесть почему вспыхнуло в ночь перед несостоявшимся крещением чукчей.
Бурные, суматошные дни, полные новостей, облегчили ее страдания — ее отпустила боль потери отца. Она уже не рассчитывала, как в первые послепохоронные дни, долго быть разборчивой или совсем одинокой; ей снова стали понятны жадные взгляды парней и мужчин — уже знакомых и незнакомых, спешивших понравиться ей перед отъездом.
В эту ночь вопреки всем дурным подозрениям Халерха почувствовала, что Косчэ-Ханидо непременно сейчас должен быть с ней. Она стала ждать его с вечера, она прислушивалась к шагам и замирала, когда шаги приближались. Но
Косчэ-Ханидо так и не появился. И ей бы приуныть, но в полной тьме, едва согревшись под одеялом, она ощутила вокруг себя теплый туман, который все резче и резче просекали солнечные лучи. Сдавив скрещенными руками груди, она увидела над собой лицо Косчэ-Ханидо — то одичавшее лицо, которое она видела, когда уронила чашку. Он был первым, кто дотронулся до нее, кто вот так, в безрассудстве, забыл все на свете и чуть не лишил рассудка ее. Это была тяжелая ночь зрелой девушки, готовой стать женщиной и испытать материнство.
Опьяневшей от страсти, ей долго казалось, что сейчас в жизни все было бы проще, что она, конечно, забыла бы о своих нелепых условиях, если бы он так глупо не одолел свою страсть. Она не знала, сколько все это тянулось — четверть ночи или полночи. Только в конце концов она откинула одеяло и, босая, в одной ситцевой рубашонке, выбралась из-за полога. В потемках нащупав палку треноги, остановилась, задумалась. И в самом деле: какие условия она может выставить — она, хоть и красавица, окруженная женихами, но круглая сирота-юкагирка, выращенная подаяниями и заботой сородичей! Зачем, ради чего она будет искать какую-то правду, докапываться до мужских тайн, если за парня готова пойти любая девушка из любой тундры, из любой богатой семьи, если у жениха какая угодно поддержка, если ей, наконец, будет хорошо с ним? Ну, узнает она что-то плохое о Косчэ-Ханидо, откажет ему, выйдет замуж за незнакомого человека. А тот человек, конечно, не поймет ее так, как свой парень, с ним все может пойти вразлад, и тогда любовь к Косчэ-Ханидо изломает всю ее жизнь…
Халерха начала рассуждать. Начала — и сладкий, теплый туман быстро превратился в холодный мрак.
Дрожь заставила ее скрыться под одеялом. Она никак не могла согреться, а сон не подступал.
Хорошо, значит, свадьба, долгая жизнь вдали друг от друга и редкие встречи. Пусть. Дело не в этом. Его будут учить, воспитывать, направлять русские, царские люди. Вот где опасность! О людях царя, о русских людях Халерха слышала разное. Хорошие русские люди живут особо, сами собой, иные из них вызывают в народе то удивление, то восхищение, многие северяне дружат с ними, гостят у них. Но на жизнь стойбища влияют плохие русские люди. От них без конца приходят угрозы, они все берут, берут и берут, но ничего не дают, богачи везут им большие подарки, а сами становятся более хитрыми и более жадными. Но Халерхе известно еще и более страшное. Эти злые русские люди прячут других людей в темные каменные дома, бьют непослушных и даже убивают из ружей. Северян они, правда, не мучают, не убивают, но это, может быть, потому, что северяне сильно боятся их и угодничают, унижаются… А Косчэ-Ханидо попадет именно к этим плохим русским людям. А если у Косчэ-Ханидо на душе грех, а не просто связь с шаманом Какой? Если он натворил что-то такое, из-за чего вся семья сбежала от людских глаз? А ведь он наверняка нарушил законы рода! Плохие, но хитрые русские люди все узнают, до всего докопаются, и, если он там будет нужен, они возьмут его в услужение, он перестанет быть юкагиром.
Обо всем этом Халерха думала не впервые. Но сейчас она была более жестокой к себе и к Косчэ-Ханидо, который, в сущности, прятался от нее. Она потому не щадила сейчас ни его, ни себя, что хорошо представляла, как бьется у нее в животе человечек и как молодой ее муж там, в остроге, за чужой бутылкой горькой воды хвастается своим умом, силой и победами над врагами.
Это ведь он сейчас распускает перья, особенно перед ней, а там, в Среднеколымске, где есть и темный дом, и казаки с длинными, как палка, ножами и с ружьями, там он забудет, что собирался писать царю бумагу о бедных, вымирающих юкагирах.
Нет, может быть, Халерхе и в самом деле лучше приглядеться к ребятам попроще, хотя бы к высоким, красивым, неунывающим ламутам? Вернуть Косчэ-Ханидо рукавицу, и пусть он больше не прячется от нее, пусть занимается большими делами. А людям она может сказать, что не согласна жить в разлуке, не по-человечески. Нет, она все равно попытается ждать еще несколько дней, однако не только свадьба, но и помолвка сейчас ни к чему.
Вот так и метнулась Халерха от своих чувств. Осознав это, она испугалась. "Что это я о нем плохо думаю? — опомнилась она. — К другим не придиралась…" Не так давно, отказывая женихам, она бралась починить им одежду, подпоровшуюся в дороге, угощала, чтобы смягчить обиду, ходя еды и чая у нее с отцом всегда было немного. И не спрашивала, что они собираются делать в жизни.
"А зачем ему идти в услужение к не нашим людям? — спохватилась она. — Он вернется сюда! Если что — я ему все волосы повыдергиваю…" Халерха знала, что Косчэ-Ханидо приглянулся русским священникам. Пайпэткэ и Сайрэ рассказывали ей, что он уже сидит над бумагой и даже пытается разговаривать с книгой. И она задумалась, вытащила из кармана одеяла босые ноги, приподнялась и под грудью рукой придавила сердце, которое усиленно колотилось… Ведь царю можно написать о жадных богачах, о купцах-обманщиках, о жестоких шаманах. И о том, что в голодный год не нужно собирать ясак, и о русском лекаре, которого надо прислать в Улуро и Халарчу, и о том, что в тундре мало чаю, а его пьют все, мало табаку, а его курят и женщины, и мужчины, и молодые, и старые. Можно написать даже о его нехороших жестоких людях в Среднеколымске. И все это — на одной бумаге! Посидеть целый день, все написать — и царь будет знать, как плохо живут юкагиры и почему они вымирают. Царь получит бумагу, ужаснется, заступится за бедных людей и накажет нечестных, несправедливых, жестоких и злых.
И вот в ее мыслях Косчэ-Ханидо уже становился признанным вожаком. Но тут она опять насторожилась: не для всех он будет хорошим. Вдруг те, на кого он пожалуется, со всех сторон набросятся на него и сообщат царю, что все это — ложь? А если сам царь заступится за своих людей, а те заступятся за неправых — богатых и хитрых? Тогда Косчэ-Ханидо пропал — его просто убьют.
Ведь даже Куриль, заиндевевший от мудрости, награжденный царем и поднявший на нарты окрестные тундры во имя бога, даже Куриль хочет бросить дела и стать простым оленеводом. А ведь он совсем немного не угодил русским властям, так немного, что вины его никто и не знает.
Но тут Халерха вздохнула и улеглась. Разве Косчэ-Ханидо глупый, чтобы написать такое письмо? Уж если она видит опасности, то он вместе с Курилем видит их в тысячу раз лучше. Они будут хитрыми, осторожными, терпеливыми.
Без врагов он не обойдется. Но как же его одолеешь, если он один способен писать царю, если и церковь будет в его руках! Ему даже не страшно самому написать на нехорошего, несправедливого человека, поругаться с властью, отдать печать и не называться головой рода — все равно главным останется он.