Ханидо и Халерха
Шрифт:
Уже сидевший на своем прежнем месте и спокойно ковырявший прутиком угольки в костре, Косчэ-Ханидо удивился осторожности стариков. Он сказал:
— Куриль не разрешил Попову собирать песца. Ни для церкви, ни на вывоз. Только сейчас так решили. Отпустите его.
— Как не разрешил? — в момент отрезвел Потонча.
Косчэ-Ханидо повернул к нему голову. Все затихли.
— Попов, у тебя, говорят, есть золото. Часть этого золота ты должен принести сюда. Ты задолжал его вот этой женщине. — Косчэ-Ханидо кивнул на Пайпэткэ. — А ты принес стеклянные бусы. Это нечестно. Или ты другие имел намерения?
Кажется, Потонча только сейчас догадался, что седая женщина, стоявшая перед ним, это и есть Пайпэткэ. Словно волк, напоровшийся на охотников и свирепых собак, он сверкнул глазами, присел и задом попятился к выходу.
Некоторое время в тордохе была тишина. Косчэ-Ханидо знал, что случай дал ему возможность скомкать и отбросить все подозрения, загустевшие вокруг него в родном стойбище. Происшедшее было уж слишком наглядным, и он весь горел огнем неловкости, полнейшего смущения. Да тут еще обе девушки, забывшие о чести подружек невесты, настолько уж откровенно, угодливо любовались им, что только от этих взглядов можно было провалиться в подземный мир.
Пайпэткэ попала в глупое положение. Она суетилась за спиной жениха, шумно дышала, не зная, какие сказать слова.
Встал Пурама. Он подошел к Косчэ-Ханидо и дал ему ласковый подзатыльник.
— Ну-ну, — сказал он удовлетворенно и ушел из тордоха.
За ним поднялся Ланга.
— Богатырь вырвал из рук подлого богача подарок. Он размахнулся и бросил бусы в самое небо. И они стали черными звездами… Я, наверно, буду рассказывать так. — Ланга поднял свою палку. — Счастья вам, молодые. Пусть над вами сверкают звезды из чистого золота.
Хурул, брат отца Халерхи, растрогался, стал быстро развязывать мешочек, который все время держал при себе.
— Халерха, — сказал он. — Я тут двух песчишек тебе принес. Одного отдай Курилю — для божьего дома, другой будет подарком на свадьбу.
— Ой, дядя, родненький мой! — прижала руки к груди Халерха, не дотрагиваясь до шкурок, лежавших уже на коленях. — Ну вот я сейчас и заплачу.
Все время молчавшая бабка, которая терпеливо сидела здесь из ей одной известного любопытства, полезла за пазуху.
— Махлё, — сказала она, — как уж станешь царицей, так надень вот эту шапку. — Старуха вытащила какое-то чудо: мелкий мех горностаев и грубый крашеный нерпичий мех шапки был усеян бисером, бусами и подвесками. — Это я в девичестве сшила. Ждала, как бы надеть, да вот и состарилась. Ни в одну голодовку не променяла. Узор немного ламутский, но ведь ламуты нам ближе всех.
Халерха мигом ссутулилась возле старушки и лицом уткнулась в ее колени.
Плечи ее задрожали.
О, как жалели подружки невесты, что еще днем вручили свои подарки!
А Пайпэткэ, так и не найдя, что сказать, вдруг громко заголосила, круто повернулась к выходу и ушла.
Потом ушли все остальные.
Жених и невеста долго сидели молча. Из носика чайника давно извергался пар, но даже и сейчас ни он, ни она не обращали на это внимания.
Когда Халерха совсем успокоилась, Косчэ-Ханидо взглянул на нее, потом на диковинную шапку, утонувшую в белом меху, опустил голову и сказал:
— Я, однако, пойду.
Она сказала:
— Ну подари что-нибудь. Трубку, кисет — там в кармане…
— Ничего нет у меня, — ответил Косчэ-Ханидо.
— Ну, что-нибудь.
Косчэ-Ханидо в это время был очень и очень злой. Он хорошо представлял себе, что увидят его глаза, что случится с его сердцем, если Халерха наденет вот эту сверкающую шапку, а на плечи положит песцов. Да разве ему с такими ручищами, с такими злыми губами быть ее женихом!
— Я завтра уезжаю туда… на север, — сообщил он почему-то угрюмо. — Привезу мать и отца.
Халерха отрывисто, сильно вздохнула:
— Я такая счастливая. Всю ночь буду молиться.
— А мне будет плохо.
— Тебе? Почему?
— Так. Грудь что-то давит. Наверное, душа почувствовала разницу — какая ты, какой я.
— Какой ты — это я знаю. Потому что я других ребят видела… самых лучших. Ты лучше всех, и мне никого больше не надо. Мои уши ни о ком не хотят слышать, а глаза никого не хотят видеть. Ты.
— Все равно я думаю по-другому. Но я хочу, чтобы ты знала: тебя одну я буду любить, и до самой смерти. Халерха! Я неправду сказал — у меня есть подарок. С ним я пришел.
— Правда? Какой?
— Только его нельзя в руки взять, нельзя спрятать и нельзя другим показать. Но самое плохое — ты можешь и не увидеть его.
— Как так? — Халерха заерзала, придвигаясь к Косчэ-Ханидо.
— Ты увидишь его. Для этого ты должна сильно любить. И должна понять силу моей любви, потому что у меня нет ничего дороже… Я дарю тебе радугу. Большую, яркую.
— Радугу? — обомлела Халерха. — Ты радугу мне принес? Мне — радугу? — Лицо ее смеялось, а из глаз вдруг выкатились слезинки. Начав быстро моргать, беззвучно смеясь и плача одновременно, она сдерживала себя, чтобы не броситься к своему суженому, который вовсе не ожидал, что выдумка его произведет такое впечатление. — Мне — радугу? — повторяла она. — Да ты бы, как только приехал, прибежал бы и крикнул, что привез радугу!.. — Она вдруг смутилась и, вздохнув, продолжала: — Никто из других женихов не догадался…
Всё табуны, всё меха, всё мешки с добром… даже золото предлагали… А ты догадался… Да никакое богатство мне не нужно! Мне радость нужна!
— Смотри, Халерха, вверх, долго смотри, — прервал ее Ханидо. — Радуга очень яркая. Как останешься одна — смотри вверх… Сам я видел ее только один раз. Но она есть! Это правда — есть радуга! И она всегда будет гореть над тобой всеми цветами северного сияния…
— Ты стал говорить так, будто нас что-то разъединит. Я ведь скоро… женой тебе стану.