Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Халерха, ты неправильно меня поняла. Это совсем не важно — станешь ты моей или не станешь. Даже если ты станешь женой другого, над тобой все равно будет радуга. Она будет светиться от огня моего сердца.
— Милый ты мой Ханидо! — Халерха обхватила его шею рукой, очень легко наклонила к себе и сильно прижала к груди его голову. — Я тебя никому не отдам и ни о ком даже думать не буду. Немножко пугает меня твоя резкость. Но со мной ты будешь спокойней. А давай так: пусть радуга одним концом упирается в твою грудь, а другим — в мою. Знаешь, получится что? Чем дальше мы окажемся друг от друга, тем больше и выше радуга будет…
На следующий день, поздним утром, Халерха в сопровождении Пайпэткэ шла к попу принимать новую веру и новое имя. Было солнечно и морозно. Халерха часто приостанавливалась, вертела головой или задирала голову вверх.
Пайпэткэ подталкивала ее, но ничего не понимала; ей лишь казалось, что счастье слишком уж распирает красавицу сироту, ее молоденькую подружку. А Халерха действительно была счастлива, однако головой вертела потому, что следила за облачками пара, вырывавшимися из ее рта. Она знала: радуга живет в пару и в водяных брызгах. Правда, вчера ночью она видела радугу и в дыму, возле самого онидигила. Отец Синявин в это утро был в неплохом настроении.
Во время завтрака Макарий сообщил ему, что собрано уже сто с лишним шкурок, а это означало, что можно искать подрядчиков для заготовки леса. Немного расстраивала Синявина предстоящая встреча с невестой его будущего ученика — после крещения ей придется сказать не очень приятную новость. Но что делать — сказать придется. Это расстройство, однако, неожиданно стало серьезным — в тордох начал собираться народ. Ламуты и юкагиры, будто сговорившись, подходили и подходили.
— В чем дело? — спросил Синявин хозяина.
— Любопытство простое, — ответил Куриль. — Невеста будущего моего помощника, первого ученого человека. Красавица, кроме того…
Халерха вошла в тордох и не очень-то растерялась. Она даже не подумала о том, что люди собрались из-за нее, а об убранстве богатого тордоха она много слышала и сейчас только сравнивала, таким ли он представлялся ей.
Синявин и Куриль вышли без промедления, как только народ притих. И вот тут Халерха все поняла и растерялась.
— Подойди ко мне, дочь моя! — приказал огромный человек в необыкновенной одежде, которую вообразить Халерха просто была не в состоянии.
Она пробралась между людьми, сняв на ходу шапку, и остановилась против Синявина. Она глядела снизу вверх в бородатое лицо огромного человека, боясь перевести куда-нибудь взгляд. Сердца у нее сейчас не было — колотящимся сердцем стала вся грудь. Да еще хорошо, что глаза ее не заметили Косчэ-Ханидо, а то бы она села наземь и никакими уговорами ее никто бы не смог поднять. Косчэ-Ханидо между тем сидел за пологом Куриля, а полог был рядом. За пазухой, как раз возле сердца, Косчэ-Ханидо прятал маленькую рукавичку, принесенную ранним утром старушкой, той самой старушкой, которая подарила вчера Халерхе драгоценную шапку.
Рука Синявина поднялась к бороде и начала теребить ее. Голубые глаза расширились и долго оставались похожими на нарисованные глаза бога Христа.
— О, господи! Прелесть какая, — сказал поп по-русски, но тут же перешел на юкагирскую речь: — Апанаа, я вижу чудо. Откуда же она здесь такая? Ведь это цветок! В плоской холодной тундре — и такие цветы? Да где же они прячутся тут?!
Жар волнами гулял по лицу Халерхи. Она ничего не могла понять, она совершенно растерялась, она перестала чувствовать свое тело. Сзади столько притихших людей, трепещут горящие свечи, справа, со стола, с иконы куда-то вбок, словно тоже стесняясь, смотрит мать бога, голова дьячка замерла — подрагивают лишь космы его волос. И огромному человеку в сверкающей одежде, человеку, не похожему ни на кого, нужна какая-то неземная смелость, уверенность, власть, чтобы так свободно себя вести, улыбаться, говорить, поворачиваться…
Халерха хотела встать на колени, но поп тут же, очень осторожно, придержал ее обеими руками.
Что было дальше, она толком ничего не запомнила, врезалось в память слово "Мария" да красные губы священника, говорившего ей как будто самые ласковые слова.
Халерху назвали Марией — по имени святой девы Марии.
Очень быстро все кончилось. Она опомнилась только на воле. Пайпэткэ заглядывала ей в лицо и удивлялась: всех брызгали водой, а ее не брызгали, вместо этого поп помазал ей чем-то лоб.
А за пологом отца Леонида в это время происходил разговор, который затмил бы тучей солнечный день Халерхи и ее жениха.
— Афанасий Ильич, — сказал Синявин, решивший до конца довести дело. — Сейчас я понимаю многое, очень многое… Я хочу твоим людям добра, только добра. Ты в этом не сомневайся. Но много добра я не могу сделать. Я в таком же положении, как и ты. Как быть с этой красавицей и с твоим богатырем Константином? Нельзя им пока жениться. Нельзя.
— Как так? Почему нельзя? — перепугался Куриль. — Она предназначена только ему. Народ двадцать три снега ждет! Э, так нельзя. Она тридцати женихам отказала.
— Тогда Константин не сможет поехать учиться. Школа-то церковноприходская. Не реальная, а церковная.
— Но он же не будет попом!
— Это ничего не значит. Все, кто там учится, не могут быть близкими к женщине. Телесная чистота — это закон.
— Отец Леонид! — взмолился Куриль. — Помоги. Христом прошу: помоги. Одарю, чем хочешь.
— Я хорошего тебе сделаю много. Но на это пойти не могу, — отрезал Синявин. — Не позволяет сан.
Ох как хотелось в этот момент голове юкагиров намекнуть о своей неуверенности в существовании бога Христа и узнать до конца, не появилась ли в душе у Синявина такая же неуверенность! Но он смолчал — не решился.
Они долго и грустно молчали. А потом Куриль тихо спросил:
— Ехать парням надо теперь?
— Нет, к весне. С последней нартой отправишь.
— Вот. Время есть, а свадьбы не будет. Ой как нужна эта свадьба.
— Да что ты так убиваешься? Двадцать три года ждали, а два не сумеют? Совсем молодые еще.