Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Ну, хорошо… Я только прошу тебя, отец Леонид: поговори там с якутами, с моим другом Учуу Слепцовым и с моим дальним родственником по якутской крови Ботто Иваном. Пусть они возьмут по одному из моих парней. Где же им жить в Среднеколымске? А Учуу Слепцов очень грамотный человек. И если парням нужен еще грамотный человек, то можно попросить помочь Арбая Тарасова из Сылгы-Ытара.
— Учуу Слепцов и Арбай Тарасов — на подозрении у властей! — резко ответил Синявин. — Замешаны в политических делах. Под наблюдением у полиции.
— Что ты такое говоришь, Синявин! — побледнел Куриль. — Это мои друзья. Это хорошие люди. Это ты ошибаешься, спутал, наверно.
— Я хорошо знаю людей, — твердо ответил Синявин. — Не ошибаюсь я. И Слепцова, и Тарасова перетянули к себе доктор Мицкевич и ученый Гуковский. Все они против царя и против бога.
— Да это что же такое делается на свете! — перекрестился Куриль. — Под носом у исправника? А? Мои друзья, ученые люди…
— Бурлит Россия, Афанасий Ильич, бурлит… Парни твои будут жить у меня. Так верней… А вместо свадьбы можно устроить помолвку.
ГЛАВА 27
Огромный караван богачей оставил озерный берег, Соколиную едому, и после долгого путешествия остановился у Чукочьей реки. Вместе с караваном двигалась и крытая кибитка, в которой ехали Куриль и отец Синявин. Много мест было осмотрено. Но Синявину больше всего понравился мыс на левом берегу Чукочьей реки, где в эту реку впадала узенькая, никогда не высыхающая виска с якутским названием — Туустаах, то есть Соленая виска. Когда-то, переходя эту виску, русский человек уронил в воду мешочек с солью, но не сумел вынуть его и умер потом "сонной смертью", оставшись без соли. Несмотря на печальную славу этой речушки, отец Синявин все же решил именно здесь, на мыску, начать строительство церкви. Со всех сторон этот мысок ограждали холмы и пригорки, заросшие хоть не густым, но все-таки леском. Синявин смотрел далеко вперед: он хотел, чтобы якутские семьи, вразброд живущие по Булгуняху, Балаганнаху, по Сумарину и Дулбе, съехались в одно место и обосновали новый очаг жизни на Севере. Куриль был в восторге от такого решения — это всем хорошо: и юкагирам, и чукчам, и ламутам.
Два влиятельных мудреца, не уверенных в завтрашнем дне, пытались вершить новые большие дела. Их окружавшие богачи и дельцы, пока не чуявшие тревоги, прикидывали и примеряли, какая им ото всего этого будет выгода, что, где, как и в каком количестве можно будет хватать и загребать, что можно выхитрить сейчас и выманывать в будущем.
Народ с нетерпением ждал вестей, ждал возвращения каравана. Народ видел, что тундра и впрямь понемногу зашевелилась; он надеялся на добрые перемены.
А в это время бедняцкий сын, молодой богатырь, вступивший в большую жизнь и в большую борьбу, Костя-Орленок прокладывал по огромной тундре узенький след — он пытался навести порядок в своих личных делах, чтобы они не связывали ему руки, не бередили душу. Он ехал на север, к проклятому месту своей беды, чтобы увезти оттуда отца и мать, вернуть к человеческой жизни, осчастливить своими успехами.
Стойбище на Соколиной едоме готовилось и к его встрече: шумным празднеством должны завершиться события, о которых начали думать и говорить больше двадцати лет назад.
Косчэ-Ханидо собирался в дорогу в большом возбуждении. Ведь не прошло, в сущности, и десяти дней, как он вернулся из страшного самоизгнания, а в жизни его произошли невероятные перемены. Перемены эти будут происходить и дальше, и никто их не остановит, ничто не удержит… Он покидал стойбище, когда богачи, священники и дельцы были еще на месте, когда все они готовились к новым делам, он покидал стойбище сразу после крещения Халерхи, и все это напрягло его, придало уверенности.
Однако он уезжал не в соседнее стойбище.
Как только Косчэ-Ханидо оказался на белой равнине и, оглянувшись, понял, что он один, сердце его сразу стало стучать по-иному. И чем дальше он углублялся на север, тем все сильней и сильней его мучили недобрые мысли.
Отец и мать Косчэ-Ханидо должны будут держать ответ перед сородичами.
Любопытство пощады не знает, оно угомонится только тогда, когда ощиплет загадку, как птицу. Мать же Косчэ-Ханидо больная, припадочная. А он оставит родных надолго. "Каку разорить надо, — подумал Косчэ-Ханидо. — И поскорей".
Эта мысль не только успокоила его, но и раззадорила. Он обрадовался этой мысли. Действительно, все складывается так, что было вполне возможно свести счеты с шаманом, совсем обезвредить его. Каку теперь ненавидит не только исправник, но и поп Синявин, и все русские духовники. Но это не все. Сам Мельгайвач взялся сводить с ним счеты. И как раз Сайрэ — побочный сын Мельгайвача — окажется в Среднеколымске, рядом с Синявиным. Чего же еще желать! Косчэ-Ханидо останется умно и ловко направлять это дело.
Вот так и приближался Косчэ-Ханидо к знакомым местам, то забывая стегать оленей и промерзая до самых костей, то вдруг крякая, обжигая оленьи бока вожжами.
Хорошо, что ничего не знал он о тайном разговоре Синявина с Курилем.
Мысли о расстроенной на целых два года свадьбе сильно придавили бы парня.
Пурга началась поздно вечером, когда Косчэ-Ханидо попал на дорогу, по которой ездил сюда шаман. Самой дороги, правда, и не было — все занесло снегом, был путь, направление. Но он не ошибался и очень обрадовался — путь шел по берегу речки как раз до тордоха; он не раз добирался сюда, проверяя следы шамана. Так что и буран теперь бы его не испугал.
К ночи северный ветер, дующий с моря, будто остервенел. Ледяной, резкий он гнал тучи снега, а порывы его были такими жестокими, что даже закаленный-перезакаленный Косчэ-Ханидо временами чуть не вскрикивал от отчаяния: так ведь дьявол может и душу выхватить. Оленей подстегивать не приходилось — на них была вся надежда: оступится хоть один, вывернет ногу — и все, конец, отпрячь не успеешь, замерзнешь. Никакой непогоды Косчэ-Ханидо не боялся, а тут начал робеть и тревожиться: не проехал ли он заворот-лощинку. И уж, конечно, в голове была одна упрямая мысль: поставить оленей в затишье и скрыться за дверью тордоха.
Лишь глухой ночью он, наконец, добрался до знакомого заворота. С колотящимся сердцем проехал лощинку и в нерешительности потянул вожжи. Кроме высоких сугробов, заструг, ничего тут вроде и не было. Проехал чуть дальше и радостно подстегнул оленей. Сквозь тьму и летящий снег он заметил верхушку тордоха, который словно бы провалился под снег. Ночью никто не топит, однако ожидая увидеть искры, вылетающие из онидигила, и не увидев их, он почему-то спрыгнул с нарты, бросил оленей и побежал, ничего не соображая, через заструги. Подбежал и растерялся — тордох был завален снегом чуть ли не до самого дымохода. В отчаянии он упал в том месте, где раньше был вход, и тычком, обеими руками, как заступом, ударил в снег. Пальцы прошли тонкий свежий налет и ударились, будто о дерево. Сугроб зазвенел. И в ушах зазвенело от страшной догадки — снег, значит, смерзся кругом, и, значит, давно никто из тордоха не выходил… Он бросился на противоположную сторону, сделал круг. Нет никаких следов, все вылизано ветром. "Уехали. Куда? Где искать?.." Но рука выхватила нож — и ровдуга свистнула, разрезанная сверху до самого снега. Он не удержался на ногах и упал в дыру, будто в страшный погреб якутского богача. Внутри был такой мрак, какой и не снился обитателям нижнего мира. Косчэ-Ханидо спрятал нож, вытащил серники, подаренные дьячком, чиркнул-зажег палочку с красной головкой. Кругом снег, рядом замерзшая собачонка, полог не шевелится. "Откуда здесь собачонка?" Он тронул ее и отдернул руку: она была твердой, как камень. Второй серник зажег. Начал искать топливо, будто других забот не было. Присвечивая спичкой и разгребая снег, он облазил на четвереньках весь пол. Но ни прутика, ни остатков плавника не нашел. А на полог не смотрит — боится. "Жердь, жердь изломать", — решил он и бросился выдергивать стойку, державшую полог.