Ханидо и Халерха
Шрифт:
А Куриль в это время одаривал всех своих близких. Кто получал двух оленей, кто пятерых, а кто и целый десяток.
Кака уехал, не попрощавшись. Когда уехал — никто не знал. Он ничего не сказал об этом Мельгайвачу, бросил его.
Зато пришел попрощаться сам Тинальгин. Он молча пожал Курилю руку да по-стариковски важно, покровительственно улыбнулся.
ГЛАВА 6
Как ни храбрился Хуларха, как ни старался, а пришлось ему признаваться в бессилии. Нет, Хуларха мог каждый день дергать тальник и таскать его на спине, мог носить из озера воду, кипятить чай, чинить и вязать сети, мог даже уплывать далеко на своей ветке, ловить чиров, а потом потрошить их, готовить юколу. Он все мог делать — даже без передышки, но ему не хватало дня и не было хоть маленькой, но постоянной помощи. Жизнь, однако, никак не считалась с тем, что ему не хватало. И стоило Чирэмэде, не вставая, проваляться на шкуре только одну луну, как Хуларха понял, что так он долго тянуть не сумеет. Он уж и тордох-то поставил совсем близко к воде, и спал очень мало, и не отказывался от помощи соседа Нявала и все же чувствовал, что ничего не выходит.
Иногда он бросал все, уходил далеко по берегу озера, садился под обрывом едомы — и долго глядел пустыми глазами на мутные волны, на стонущих чаек, на весь угрюмый, неласковый мир, который уж если невзлюбит кого из людей, так невзлюбит до самой смерти. Хулархе в такое время казалось, что стоит ему заплакать, заплакать навзрыд, громко, отчаянно, так, чтобы от слез напухли глаза, — как после этого наступит какая-то перемена. Вот он встанет, вытрет глаза, на что-то решится, придет в тордох, а там, у пуора, стоит жена, с хрустом режет юколу, ругает плаксивую Халерху и говорит ему твердым голосом: "Сходи, Хуларха, к озеру, умой эту грязнулю, а потом помоги мне принести шкуры в тордох…" Вот тут-то к нему и вернулась бы сила, и он-то уж знал бы, что дальше делать, как жить… Но слезы не появлялись. И медленно плелся старик домой с опущенными руками. Он останавливался перед дверью тордоха и долго думал о том, напоить ли горячим чаем больную жену и голодную дочь, сходив сначала за тальником, или заставить их потерпеть и попытаться поймать рыбы, которой слишком уж мало на вешале…
Однажды, когда Хуларха стоял на берегу вот в такой нерешительности, к нему подошел Пурама.
— Хайче, — сказал он, — может, тебе один мой совет поможет? Больно уж трудно тебе.
— Не-ет, — затряс лысой головой Хуларха, — никакой совет мне теперь не поможет. Года бы три протерпеть, дочь подросла бы — тогда уж другое дело.
— А вот я про это и собирался сказать. Давай сядем, отец. Нет, не в тордохе. Пойдем к воде — у воды голове прохладней и уму спокойней.
Идти к воде — три шага. Они сели. Пурама набил трубку и отдал ее Хулархе.
— Покури, хайче, и послушай меня… Заходил я по старой дружбе к Сайрэ. Ну, сам знаешь, слухи прошли — будто он ламутам и чукчам на гонках желал только не умереть, а на победу не вдохновлял. Да и Куриль говорит, что он делал больше добра, чем зла. Наверно, тут правда: детей защищал — потому, может, перестарался. И не безбожник он… Сели пить чай, попили, начал Сайрэ вспоминать страшные случаи. Я-то шаманскую речь понимаю — и думаю: может, обо мне что сказать хочет? Нет, вроде не получается. И тут он зачем-то вспомнил сказку о том, как молодая девушка и пастух убежали от своих родителей, стали жить в медвежьей берлоге, как родился у них ребенок и как они жалели потом, что не послушали мудрых людей. Кончил он сказку, замолчал, а Пайпэткэ все смотрит на него, все смотрит. И как польются у нее из глаз слезы!.. Сама вроде не плачет, а слезы льются. "Что с тобой, — спрашиваю, — Пайпэ?" — а сам уже все понимаю… Да это что — Сайрэ потом рассказывал, что она принесет хворост, увидит корень, похожий на человечка, обязательно обрежет лишние ветки, а человечка куда-то спрячет… Детей у них нету — вот она и страдает. А жить они стали неплохо — голодные не сидят, как ты… Я говорю Сайрэ: "А вы взяли бы на прокорм девочку или парнишку. Ланга трудно живет, Хулархе нелегко, есть и другие". А он отвечает: "Взял бы. И кормил бы досыта. И Пайпэткэ было бы веселей. Да только как же спросить?"… Я скажу тебе, Хуларха, что после случая с Мельгайвачом Сайрэ будет стараться…
— Ланга, говоришь, может отдать? — спросил Хуларха спокойно — будто речь шла не о его ребенке.
— Да ты сам подумай, — сказал Пурама, — что тут страшного? Попроси его тордох переставить поближе — Халерха будет и мать и тебя видеть, а есть-пить у соседей дети легко привыкают.
— Э, нет… Ее же надо через кольцо передать! — немного отодвинулся от Пурамы старик. — А пройдет через тальниковый круг — плачь тогда или не плачь, а дитя не твое. Нет, не отдам.
— Послушай, — наклонился Пурама к его уху. — А что Сайрэ — тридцать лет от роду? Или сорок? Останется Пайпэткэ одна, замуж выйдет, и возьмешь свою дочь к себе.
— Нет. Ждать смерти Сайрэ не буду. И дочь не отдам. — Хуларха возвратил Пураме трубку и встал.
— Я как есть говорил, — вздохнул Пурама. — На грех не толкал. А обиду на меня не держи.
И они разошлись.
Легко давать советы. А легче всего — несчастному. Пурама быстрей других проехал три якутских шагания — и получил за это полтора десятка оленей — от богача шурина, а если бы захотел, то получил бы и больше. Ему можно ходить по тордохам, раздавать советы, как Куриль раздавал после гонок оленей… Так рассудил Хуларха, утешая плачущую Халерху и собираясь идти за дровами.
И все-таки о предложении Пурамы он рассказал жене, когда напоил ее и дочь жиденьким чаем и задумался о завтрашнем дне. Рассказал не затем, чтобы узнать заранее известный ответ матери и этим подкрепить себя. Потеря всяких сил ожесточила его, и он хотел наконец услышать, думает ли она выздоравливать. Ответ Чирэмэде был, однако, таким, что Хуларха сначала не поверил ушам. Но вздоху облегчения и улыбке на болезненном, прозрачном и теперь очень скуластом лице не поверить было нельзя.
— Это было бы хорошо, — сказала она. — Сайрэ всегда желал нам добра. И видно, добрые люди подсказали тебе.
— Пурама приходил… — Хуларха подполз на четвереньках к спящей дочери, посмотрел на нее, а затем попятился и быстро ушел из тордоха.
Настала наконец перемена в жизни бедной семьи. Хуларха воспрянул духом.
Выгребая ветку к рыбному месту, он веселей поглядывал вдаль, руки его действовали проворнее, чем в прежние дни. Он понимал, что жене очень плохо — раз она не видит другого выхода. Но дочь-то будет сыта, ему станет легче — и, глядишь, жена пойдет на поправку. А там будет видно…
И через несколько дней Хуларха привел девочку к тордоху Сайрэ. Халерха уже все понимала; она давно не носила ару [55] , играла с Ханидо в оленя и волка, а то и одна убегала на холм за стойбище. От раны на ее животе остался лишь белый шрамчик… Игра взрослых ой не понравилась. Хоть дедушка Сайрэ и присел на корточки, улыбаясь и расставив руки, чтобы поймать ее, хоть красивая тетя Пайпэ и манила ее к себе, она уперлась в колени отца, начала озираться, как дикий зверек, и не хотела пролезать через кольцо, согнутое из прутика. А когда отец нагнулся, прижался щекой к ее щеке, а потом подтолкнул в кольцо — Халерха стала брыкаться, выкручиваться и вдруг завизжала, заплакала, хватаясь за руки и ноги отца.
55
Ара — съемный клапан из мягкой шкурки, нечто вроде подгузника.
С трудом удалось вручить девочку новым родителям.
Несколько дней Халерха ничего не ела и не пила. Она или кричала, или спала. Сайрэ попеременно с женой пришлось сидеть и охранять дверь.
А в тордохе Хулархи стояла жуткая тишина: больная мать, вперив глаза в ровдугу, часто дышала, приподнималась на локтях, чтобы убедиться, не обманывают ли ее уши. И плач-то доносился до нее еле-еле, но она все слышала. Старик Хуларха жил беспокойно — то брался за любое дело с горячностью молодого мужа, то вдруг надолго цепенел и не замечал вокруг себя ничего.