Ханидо и Халерха
Шрифт:
Сразу почувствовав хозяйскую неприветливость и бесполезность своего появления, Пурама смущенно поздоровался. Рассчитывать на угощение и на долгие разговоры было напрасным делом, и он без всяких околичных заходов сказал:
— Я с посланием от сильно постаревшего и не совсем счастливого в жизни шамана Сайрэ… Он желает семье достойного чукчи, доброго пастуха здоровья и многих лет жизни.
— Что ему от меня нужно? — откинул Мельгайвач косу за спину. Он повернулся — и Пурама едва не попятился назад, испугавшись, что обознался.
Не так давно, во время гонок, лицо чукчи было худым и бледным; теперь оно пожелтело и сделалось дряблым, как дурная, испорченная ягодка морошки. — Никаких посланий я от Сайрэ получать не хочу! И ты мог бы не заходить. Ему не хватило моей крови — он еще духов напустил на моего гонщика и отнял последний табун. Теперь хочет нищим сделать меня? Я помню, он говорил, что я должен оставить одну жену и жить в дырявой яранге. Может, за этим приехал ты?
— Подожди, Мельгайвач. Зачем так много слов говоришь, если еще меня не послушал. Ему ты вовсе не нужен. Ты нужен его жене. Пайпэткэ на середине лета с ума сошла, а теперь ей совсем плохо, умереть может. Сайрэ говорит, что один ты способен спасти ее…
— А какое мне дело до его жены? Сошла с ума — и пусть. Пусть поживет с дурой и знает, что бог все видит и поделом наказывает!
— Ты говоришь как богач! — сказал Пурама. — Но ты не богач. А у бедных совсем другие обычаи. Если бедный бедному не поможет, кто же поможет ему? Пайпэткэ на моих глазах выросла. Я сам видел, как мачеха Тачана приказывала мужу вить про запас плетки из тальника, чтобы лупить ее без передышки. А такие, как Потонча, как ты, поиграли с ней и выкинули на муки к косому и сопливому старику…
Услышав такую речь, знавшие вспыльчивого Пураму жены Мельгайвача одна за другой попрятались под полога.
— Ну что ж… Ну было когда-то… — замешкался Мельгайвач. — В молодости что не бывает… Как у каргина осенью, кровь играла…
— Ты был тогда не так уж и молод! — поправил его Пурама. — И кровь от горькой воды играла… Давно ли теперь ты пил горькую воду и много ли пил?
— Я, Пурама, все понимаю. Не думай… А как же я могу ее вылечить? Это даже смешно: боголюб и великий шаман просит помощи у безбожника-пастуха! Кто во всех тундрах слышал такое?
— Я не знаю, как можешь ты вылечить. Это знает Сайрэ. Мне он сказал, что надежда на тебя одного. — Пурама помолчал. — А сам я могу прибавить — это я знаю лучше тебя: смотри, Мельгайвач! У тебя десять оленей на четверых, это немного; выскочил из богатых, выскочишь и в безоленные — если к чужому несчастью будешь глухим… А теперь я поеду. Вижу, что ты сейчас ничего не ответишь.
— Нет, почему же мне не помочь? — засуетился хозяин, догоняя гостя. — Но сразу я не могу — у меня дела. А потом можно бы и поехать…
— Ну, вот и добро, вот и приезжай. Хуже себе не сделаешь, а душу очистишь.
Пурама откинул дверь и, не оглядываясь, широко и независимо зашагал по снегу, под которым еще чувствовалась земля. Настроение у него было очень хорошим, и он знал, почему ему так хорошо. Он исполнил долг, и теперь никто уже не скажет, что из-за недоверия к шаману Пурама отказался помочь больной юкагирке. Но больше всего был он доволен тем, что увидел ярангу Мельгайвача, которую словно весенним ветром продуло. — эту ненавистную ярангу со всеми пирами в ней и с паскудной возней за красивыми пологами… Злая удовлетворенная радость так и обдавала его сердце теплом. "Если б Сайрэ не безобразничал сам — я за одно это служил ему бы до конца жизни, — рассуждал он про себя, зная, однако, что сейчас же злорадная мысль перекинется и на Сайрэ. — Но и старик тоже попался теперь: ждет мирной беседы с Мельгайвачом, при народе говорить с ним собрался, а чукча распотрошит его, как рыбу, у которой лопнул желчный пузырь… Стой! — вдруг замедлил он шаг, — а может, Сайрэ и не думал лечить Пайпэткэ, может, ему самому Мельгайвач нужен? Да это, наверное, так и есть… А, черт с ними — пусть погрызутся: все равно почти съели друг друга". — Он подошел к нарте, вынул из-под шкуры ружье, в раздражении пощелкал курком, схватил вожжи, сел и прокричал оленям:
— Ок! Ок! Ык!
Опомнился Мельгайвач сразу, как только нарта посланца Сайрэ скрылась за бровкой увала. Он чуть не стукнул себя по лбу, вдруг увидев совсем иной смысл в этом неожиданном и решительно вызове. "А если я действительно вылечу Пайпэткэ? Если я вылечу? Если я способен на это? Кем же я буду тогда? Опять пастухом? — Мысли его потекли, как слюна перед жирной едой. — Но разве простой человек может вылечить, да еще от такой болезни!.."
Мельгайвач вернулся в ярангу совсем другим человеком. Он сел на те же шкуры, снова поймал за спиной косу, но недавние тяжелые мысли уже не возвращались к нему, и руки начали заново, быстро и ловко переплетать косу:
"Юкагирский шаман что-то почуял. Просто так он не делает ничего…"
— Женщины! — громко сказал Мельгайвач. — Я уезжаю. Слышите — я уезжаю.
И наверно, надолго. Ничего без меня не обменивайте. Пусть приходит Кака. И пусть оленину приносит. Не от себя отрывать будет: половина его оленей — это наши олени…
Уехал Мельгайвач в этот же день. Но направился он не в Улуро, а на Среднюю Колыму. Зная повадки Сайрэ, с которым наедине встречаться опасно, и желая показать себя чересчур озабоченным, что было выгодно при любом повороте дела, он решил появиться на Малом Улуро не один, а вдвоем с Токио.
От полнолуния до полнолуния был он в дороге. Токио согласился ехать не сразу. У него нашлась великая масса причин остаться дома, но все вместе они заставили Мельгайвача сказать напрямую: "Ты, догор, как вижу я, совсем не веришь Сайрэ. Может, и мне не ехать?" На что Токио ответил хитро и умно: "Все могу бросить ради тебя, догор. Но ведь Сайрэ звал только тебя! А если таинство он затеял? Я могу помешать…" — "Но ведь ты никогда не враждовал с его духами!" — возразил Мельгайвач. "Зато я враждовал с твоими, — сказал Митрэй. — И может, дело-то как раз в твоем бродячем духе…"
Все было правильно в рассуждениях Токио, однако упоминание о бродячем духе — о давнишней надежде Мельгайвача, затмило все доводы, и Мельгайвач уговорил шамана поехать. А в дороге он уговорил его и покамланить, если в этом появится хоть маленькая нужда.
Ехал Токио себе на уме. Он не верил в успех и давно уже знал, что Сайрэ лишь обводит чукчу вокруг одного и того же оленьего рога. Сказать об этом он не решался. Потому что о задумке Сайрэ вылечить сумасшедшую теперь непременно знали многие люди, и если бы он разуверил чукчу, а стало быть, и испортил дело, то всю вину юкагиры и юкагирский шаман свалили бы на него. А это бы означало, что Токио заступил дорогу Сайрэ, взялся с ним враждовать -