Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Говорили, говорили… Слов набросали целую кучу. А правда потерялась, как иголка в сугробе.
— Ты выпей, догор, выпей, — Сайрэ пододвинул гостю юколу. — И закуси. А когда выпьешь, то и правду будет легче искать.
Старик мог теперь говорить что угодно: каждый новый след в тундре будет и следом его ума, его силы и славы. Шаманить Токио не захотел; он тоже не станет брать в руки бубен. А любая другая правда, узнанная без камлания, — это сплетня, шутка, мирской разговор. Когда Пайпэткэ заговорила, в первый раз узнав человека, Сайрэ еле скрыл от людей потрясение. Но это длилось недолго — немного спустя он уже удивлялся силе, все-таки существующей в нем.
Надо же было его языку сказать Пураме, что один Мельгайвач может вылечить сумасшедшую! Если бы еще, хоть на старости лет, научиться спрямлять этой силе путь… Сейчас Сайрэ не боялся якута-шаманчика, но все-таки не хотел, чтобы он взялся искать правду: шаманы при людях хоть и не подводят друг друга, но от Токио всего можно ждать.
А Токио между тем молчал. Он улыбался — улыбался этак невинно, по-детски. Сайрэ улыбался тоже. Они смотрели друг другу в глаза, улыбались, молчали. Но слова о ненайденной правде были сказаны, и люди перестали судачить, насторожились. Держа кружку между колен, Мельгайвач ждал, пока они наглядятся друг на друга; не дождавшись, он опустил голову и стал смотреть в зеленый омуток горькой воды.
Негромкий, но неожиданный в тишине крик заставил его вздрогнуть.
Между шаманами что-то произошло. Да, верно — произошло.
Токио медленно ставил невыпитую кружку на стол. Одновременно он круто поворачивался к старику, чтобы смотреть прямо ему в лицо, в оба глаза. А рука Сайрэ, которая так и не отцепилась от края тарелки, тянула юколу назад, и сам он весь подавался назад — будто Токио давил на него чем-то невидимым.
Оба они улыбались, но это и было страшнее всего. Старик шаман только что торжествовал и самодовольно шутил, а теперь его узнать было нельзя — зрячий глаз сделался влажным, на дряблой шее сильно билась кровь в жиле; он не владел собой и потому не мог скрыть, что пытается улыбкой задобрить, разжалобить Токио. Молодой якут подминал старика, а может, и поедал его у всех на глазах.
Дальше могло случиться лишь что-то ужасное: Сайрэ вот-вот готов был замахать руками, закричать или броситься из тордоха. Однако Токио отвернулся от старика — может, пожалел его, может, удовлетворился тем, что все увидели его силу. Он весело оглядел людей — и воскликнул:
— Да любит она его, любит! Пайпэткэ Мельгайвача любит! Вот правда где.
Он переставил еще дальше от себя кружку с водкой и встал на колени, чтобы легче оглядываться.
— Ну что вы все онемели? — сказал Токио. — Тут дело простое, совсем простое — как палка без веток. И ни в нижнем мире, ни в верхнем надо было искать следы. Она на любви помешалась. Тебя она, Мельгайвач, любит. И нам надо думать, что делать дальше. Никакая шаманская сила тут ни при чем.
— Да что такое ты говоришь, Митька! — сразу опомнился Мельгайвач. Он слишком круто повернулся, разлил на штаны водку — и рывком поставил кружку на стол. — Как это любит?! Это бред сумасшедшей! Бред. Все видели, все слышали.
— А ты хотел, чтобы после такой болезни она сразу здоровой стала?
Конечно, немного бред. Но это уже выздоровление. Ты завтра уедешь — она опять ум потеряет, а может, и бешеной станет — волосья рвать будет и на людей кидаться. А останешься, поживешь здесь — она совсем в себя придет.
— Ага. Останусь… Ты, наверно, забыл, что я не богач. И так столько дней потерял. Потонча ждать не будет. Может, ты вместе с Сайрэ согласишься кормить меня и моих жен?
— Э-э… Ы-ы… — подал голос Сайрэ. — А любовь надо под мышкой держать… — Старик еще не совсем пришел в себя и сказал невпопад — только затем, чтобы не казаться людям окончательно побежденным. Хотя, возможно, он и собирался что-то добавить.
Однако Токио перебил его:
— Кто должен любовь под мышкой держать? Она не смогла. Ты на старости лет не сумел… И ребенок ей нужен — жить она хочет, как все!
Зрячий глаз старика сверкнул, как последняя искра в затухшем костре.
Плечи его обвисли, спина стала сгибаться все круче и круче.
— Ну вот и нашли правду, — сказал Пурама. Он взял кружку, опрокинул ее в рот, обтер ладонью губы. — Это мне за труды…
— Я думаю, что людям расходиться пора, — сказал Токио, садясь и доставая кисет, — Мы уж тут все обтолкуем сами.
Сайрэ вздрогнул.
— Нет! — испуганно возразил он. — Зачем? Гостей прогонять не нужно.
Пусть не уходят, пусть все слышат. Я, наверно, и вправду проглядел что-то. Может, все было не так. Из-за беды и хлопот потеряешь и правильный след. Чуял все верно, а попал, может, не на ту дорогу.
— Я об этом и говорю, — удовлетворенно согласился якут, — так и было оно. Мы, шаманы, иной раз правду по привычке ищем в потемках.
Токио смеялся над стариком, видя, что взял над ним верх. Все это поняли. Не понял, а может, не хотел понять один Пурама.
— Как ты сказал? — взъерошился он. — По привычке? Об этом интересно поговорить… Ты, Митрэй, значит, будешь приезжать к нам после каждого камлания Сайрэ и объяснять — настоящую правду узнал наш шаман или ненастоящую? А он будет ездить к тебе?.. Ты сказал, что старик заслонил от Пайпэткэ жизнь — а причину несчастья искал в потемках? Ну-ка, теперь скажи: бывает так, что поймают рыбу, а потом спрашивают, как она оказалась в ветке и почему умерла?
— Бывает! — в открытую засмеялся Токио, не щадя старика.
Ободренный поддержкой и немного захмелевший, Пурама разгорячился:
— Видишь, Токио, онидигил? Копоть и дым куда идут? Кверху, в дыру. Это бог так устроил: тепло и свет — людям, а вонь — наружу. Шаман же залезает в дыру — и копоть с дымом поворачивает на людей. Оттого мы и слепые… Я тоже был бы слепой, если б столько лет не прислуживал тебе, Сайрэ, и не видел всего, что другие не видят…
Сайрэ не сдержался.
— А что же ты видел такое? — выпрямился он. — Может, видел, с каким мучением я заставлял страдающих животом бегать — и вылечивал их? Может, видел, как я сутки не спал, а все равно пошел спасать выкидыша — и спас?.. Молод ты, Пурама, и негоже обо всем судить! Попробуй шаманить, залезь в онидигил. Нет, ты сейчас заберись на тордох и закрой лицом дымоход. Вот и узнаешь, каково шаману там, наверху. Людская копоть шаману первому глаза выедает…
— Это какой шаман, — подала голос старуха Лэмбукиэ. — Бывают шаманы, у которых совесть прокоптилась, как рыба: у таких глаза не боятся дыма…