Ханский ярлык
Шрифт:
Поэтому сразу после похорон, ещё до начала тризны, Данила, улучив минуту, заговорил с братом:
— Андрей, всё ж как-то неладно у нас получилось.
— О чём ты, Данила?
— Да о Переяславле. Это ж наш родовой удел, а ты взял да и посадил в нём Фёдора.
— Что? Тебе хочется его себе?
— С чего ты взял? Мне пока Москвы довольно.
— Ну, а чё ж разговор затеваешь?
— Я об Иване речь веду, о сыне Дмитрия. Он должен наследовать Переяславль, а ты его в Кострому запятил.
— А чем Кострома хуже Переяславля? Там Волга, товары по ней идут, хлеб с Низу.
— Нет.
— Ну вот. А затеваешь разговор.
«Что ж, вполне резонно, — подумал князь Данила. — Не с того конца начал».
И не поленился, тут же отыскал Ивана Дмитриевича, завёл в одну из светёлок. Иван не отпускал из рук платка, поминутно отирая им слёзы, сморкаясь в него. Даниле до сердечной боли стало жаль племянника.
— Ванюша, милый, — полуобнял его ласково. — Что делать? Бог призвал его. Отмучился брат, Царствие ему Небесное. Ты меня можешь сейчас выслушать, Ваня?
— О чём, дядя?
— О деле, Ванюша, о деле.
— Я слушаю, — вздохнул Иван.
— Ты бы не хотел из Костромы обратно сюда, в Переяславль?
— А можно? — сразу посерьёзнел молодой князь.
— Я бы похлопотал перед Андреем, если бы ты согласился.
— Бог мой, дядя Данила, и ты ещё спрашиваешь. Да я б сюда на крыльях бы... Да я б тебе за это век благодарен был бы. Тут отец лежит, тут бы и я... Это ж моя родина, дедина наша.
— Вот и я также Андрею говорил.
— Ты уж говорил с ним? И как он?
— Ну как он? Пока никак. Он меня сразу осадил, мол, надо самого Ивана спросить. В Костроме, мол, Волга, там, мол, лучше.
— A-а, что мне та Волга. А в Переяславле Клещин-озеро, в котором я сызмальства купался.
— Всё, Ваня. Я поговорю с дядей Андреем.
— Может, и мне ещё?
— Нет-нет, Ваня, ты не мешайся. У него спеси через край, попадёт шлея под хвост, заломит оглобли.
— С чего уж?
— Ну как с чего? Ты молодой и вдруг явишь неудовольствие перед Костромой, которую, он считает, дал тебе от щедрот своих. Ты не лезь. Я сам.
— Ой, дядя Данила, если выпросите, да я вас...
— Ладно, ладно. Не спугнуть бы. Мне и самому тошно от мысли, что в нашем родном городе какой-то Фёдор из Смоленска сидит.
— Он же из Ярославля.
— Ярославль ему через жену в наследство достался. А теперь ещё и наш Переяславль прикарманил. Дудки. Расшибусь, а ворочу к нам город. Тебе, Ванюша. Он твой.
— Ой, дядя Данила... ты мне заместо отца будешь.
Тризна — поминки — шла своим чередом. Пили, ели, поминали покойного. И никто ни единого худого слова не сказал о князе Дмитрии Александровиче, вспоминали только хорошее, что он и церкви-то строил, вдовиц и нищих не обижал, и в голодные годы кормил голодающих. Даже великий князь Андрей Александрович на второй день тризны в изрядном подпитии, подняв чарку за упокой души брата, стал вспоминать, как в далёком детстве брат носил его на руках и даже катал на закукорках. Ну не брат, а прямо святой человек был покойный.
Московский князь Данила, тоже в изрядном подпитии, поднялся с чаркой и произнёс речь короткую, но, для кого надо, очень понятную:
— Дорогой брат князь Дмитрий
Смысл сказанного дошёл не только до хмельных голов Андрея и Ивана, для которых и предназначался, но понял его и Фёдор Ростиславич. Отыскав после хмельного застолья князя Данилу, он допытывался:
— Ты что хотел сказать в своём слове?
— Что хотел, то и сказал, — отвечал смело Данила.
— Нет, нет, ты на что намекал, Данила Александрович?
— Да ни на чё я не намекал.
— Но как же, ты сказал: «наш родной Переяславль».
— Ну и что? Он действительно наш родной город, здесь отец родился, да и все мы. У тебя ж родной город Смоленск, я же не говорю, что он тебе чужой.
— Опять намекаешь. Да? Ну и ехида ты, Данила. Ныне Переяславль мой, — стукнул себя в грудь Фёдор. — Законно мой. И я не позволю никаких намёков.
«Погоди, дружок, — подумал Данила, — скоро намёки кончатся».
Помимо этого была у Данилы Александровича ещё одна забота, хотя и невеликая, но для кого-то вельми важная. Отыскав среди гостей князя тверского, он взял его под руку как старого друга.
— Миша, а ты не забыл, о чём мы под Дмитровой сговаривались?
— О чём? — спросил Михаил и покраснел, с чего было ясно — не забыл.
— Так здесь же Анница — невеста твоя, о которой я тогда её отцу словцо закидывал. Идём к князю Дмитрию Борисовичу и переговорим.
— Удобно ли на тризне-то, Данила Александрович?
— Миша, я старше тебя, я знаю, что удобно, что неудобно. Идём.
Князь Данила, как всегда, был полушутлив, полусерьёзен:
— Дмитрий Борисович, ты не забыл, на чём мы мир под Дмитровой взяли? А?
— Да как забыть такое, — улыбнулся ростовский князь, невольно задерживая взгляд на ладной, крепкой фигуре тверского князя. Именно увидев его с Данилой, он и вспомнил, «на чём мир взяли».
— А теперь, князь, кажи нам товар, — продолжал шутить Данила Александрович. — Я, вишь, купца привёл.
Дмитрий Борисович кликнул кого-то из слуг, приказал:
— Позови ко мне княжну.
Княжна Анна почти вбежала в светлицу, раскрасневшаяся, счастливая:
— Ты звал, батюшка?
— Да, Анница.
Не рискнул князь Дмитрий оглоушить дочь сообщением: вот, мол, твой суженый. Не рискнул. Не захотел вводить в смущение любимое чадо на людях. Пусть жених взглянет, экая она красавица. В лазоревом летнике из червчатой камки [145] , ожерелье из жемчуга и кике [146] , с челом, разукрашенным золотом и жемчугом. Стройная, тонкая, глаз не оторвать.
145
Камка — шёлковая китайская ткань с разводами.
146
Кика — женский головной убор.