Ханский ярлык
Шрифт:
— Я не спорю, — сказал князь Иван. — Пусть воротит мне взятое в Добром.
— Воротишь? — спросил великий князь Михаила.
— А зачем? Я по Волге к тебе в Городец со своим выходом отправлю, ты и зачтёшь ему.
— А и верно, Иван. Что туда-сюда таскать рухлядь [170] ! Привезут в Городец, укажут то, что в Добром взяли, я и запишу на тебя.
— Там не только рухлядь, они мёду десяток кодовб [171] увезли.
170
Рухлядь —
171
Кодовба — кадка большого размера.
— Ну, и с мёдом так же решим.
И хотя спор вроде был разрешён, всё равно князь Иван недоволен остался. Он ехал в Дмитров с мыслью опозорить тверского князя перед братией (уподобился збродням!) и удачно подцепил его, подловив на разговоре о разбойниках, ан никакого сраму для Михаила не получилось.
Неприязнь Ивана к Михаилу имела столь потаённую причину, что не то что вслух, а даже сам себе князь Иван не мог назвать её. А причиной являлась обычная зависть. Их жёны были родные сёстры. Жена Михаила Ярославича родила уже двух парней, а жена Ивана Дмитриевича оказалась пустопорожней. Каково терпеть такую несправедливость? Да ещё, приехав на съезд, князь Михаил во всеуслышание похвастался: «Дмитрия постригаю, Александра окрестил». Для князя Ивана это было солью на рану, посторонним вроде невидимую, но для него чрезвычайно болезненную.
Из всей родни только Данила Александрович понимал Ивана и всегда как мог утешал его:
— Вы ещё молоды, Ваня, будут у вас дети. Вот увидишь. Вспомни нашу пращурку, княгиню Ольгу, она Святослава родила, когда ей далеко за сорок было. Долго тужилась, зато вишь, каким орлом разродилась. Так и твоя Дмитриевна таким богатырём стрелит, что ай да ну, дай срок.
И второй съезд князей два дня занял. По межевым грамотам определились с границами уделов и почти не спорили. Написали подробный, обстоятельный ряд-докончанье, в котором все обязались блюсти границы, на чужое на зариться. На нарушителя «Докончанья» подниматься всем вместе. Но, пожалуй, главное, что внесли по предложению Данилы Александровича, — это «решать всё самим, не зовя татар».
— Слишком дорого их судейство нам обходится, — сказал Данила Александрович.
И с этим все согласились, даже Андрей Александрович не возразил.
После «Докончанья», как и положено, три дня пировали, на день более, чем собирались. И на пиру клялись в вечной дружбе, а подвыпив, так обнимались и клялись друг перед дружкой, прося прощения за грехи прошлые, не предполагая грядущих.
Но князья Михаил и Иван, даже опьянев, сторонились друг друга, ни разу чарками не стукнулись. А ведь не чужими были — свояки.
Когда разъезжались, Данила Александрович велел сыну Юрию ехать с Иваном в Переяславль:
— Что-то печален он. С тобой всё веселей ему будет.
Князь Иван действительно обрадовался, что поедет с ним двоюродный брат, пообещал ему в Переяславле добрую рыбалку и удачные ловы.
Дорогой нет-нет да и вспоминал о своём обидчике Михаиле Ярославиче:
— Ты с ним, Юрий, держи ухо востро. Это тихий-тихий, да в тихом-то
— Отец с ним в дружбе.
— А князь Данила с кем в ссоре-то? У него сердце золотое. Вон князя рязанского попленил и вместо поруба во дворец его устроил.
— Да, я уж пенял ему.
— Не надо, Юрий, не надо. Он же отец, а слово отца должно быть законом для нас. Я, только осиротев, понял это. Так что цени отца-то, цени, вельми мудр Данила Александрович, не чета другим иншим.
Он не сказал, кто эти «иншие», но не трудно было догадаться: речь о тех, кто сироту обижает.
18. ЗАВЕЩАНИЕ ИВАНА ДМИТРИЕВИЧА
Князь Иван, как обещал брату Юрию, так и сделал. На озере Плещееве, закинув сети, вытянули столько рыбы, что едва в две лодьи вывезли. Невод тянули вместе с рыбаками, вымокли, продрогли изрядно на ранневесеннем ветерке. Грелись на берегу у костра, на котором варилась уха на всю ватагу. Хлебали вместе со всеми горячую, жирную, наваристую.
У костра да от горячей ухи вроде согрелись хорошо. Однако ночью уже дома стало худо князю Ивану, поднялся жар. Позвали лечца, дряхлого, словно заросшего мхом, Савелия. Он велел готовить медовый взвар, топить нутряное сало, которым стал натирать князю грудь и спину. Иван Дмитриевич был в забытьи и всё бормотал: «Проткните мне грудь, проткните мне грудь».
С лечца уж лил пот от старания, а князю всё не легчало. Когда рассвело и больной пришёл в себя, Савелий стал поить его медовым взваром, но тут князя стал бить такой кашель, что он изнемогал от него и не мог остановиться. Встревоженной княгине, появившейся в опочивальне мужа, лечец сказал:
— Застуда, матушка княгиня.
— Ты сможешь вылечить-то?
— Ежели Бог попустит, вылечу, матушка княгиня, обязательно вылечу.
Лечец натащил трав, варил из них какие-то снадобья с молитвой, с заговором. Но ничего не помогало. Князю не становилось лучше.
Кашель забивал его, не оставляя ни днём ни ночью. За несколько дней болезни Иван Дмитриевич так изменился, что его не узнать было: глаза ввалились, скулы обострились, губы потрескались и стали почти чёрными.
В один из дней, когда кашель на какое-то время стих, князь велел призвать к нему епископа, Юрия, нескольких бояр и писчика с чернилами и пергаментом. Собравшимся у своего ложа он заявил тихо, но твёрдо:
— Мне уж не встать, видно, я это чувствую и хочу поэтому сказать последнюю волю свою, а вас всех при этом призвать в послухи.
Князь умолк, прикрыл глаза, видимо утомившись уже от сказанного. Дышал он тяжело, с хрипом.
— Сказывай, сын мой, — молвил епископ.
Князь Иван открыл глаза, скосил их на писчика.
— Садись. Пиши.
Тот присел к столику, поставил чернильницу, развернул пергамент, умакул перо в чернила. Замер с писалом в руке.
— «Я, князь Иван Дмитриевич, будучи в здравом уме и памяти, — начал диктовать больной, — отказываю свой Переяславский удел дяде моему князю Даниле Александровичу с условием оставить за супругой моей, Анастасией Дмитриевной, её деревни до скончания живота ея. И пусть последняя воля моя будет крепка и никем не нарушима до веку, о чём свидетельствуют и руку прилагают мои послухи...»