Ханты, или Звезда Утренней Зари
Шрифт:
— Ну, как знаешь, — сказал Демьян. — Тебе виднее. Человек лучше знает свою тропу.
Между тем Седой снова вытащил бутылку. «На прощание, такой мороз, — бормотал он. — Согреться нужно. Хоть ненадолго».
Пришло время разъезда.
Они уже развязали каждый свою вожжу-поводок, взяли хореи, поправили упряжные ремни, когда Ефим Седой, протянув руку на прощание, как бы вдруг отрезвев, сказал грустно:
— Я тут много болтал попусту. Но я знаю: на земле я не вечен, есть конец… — и, помолчав, попросил с тяжелым надрывом: — Брат-старик! Коль со мной что случится, ты, брат-старик, детей моих не забывай! Сделай такое, хорошо?.. Может, где одним глазом увидишь. Может, где у твоего порога встанут,
Голос его странно зазвенел. Как в песне, он словно взял неожиданно высокую ноту — и вот-вот сорвется… Демьян крепко тряхнул его руку, быстро перебил, запротестовал:
— Что ты! Что ты!..
— Прошу для моих!.. — держался Седой на своей головокружительно высокой ноте.
— О жизни надо думать! — рассердился Демьян и повысил голос. — О житье-бытье! Вперед думать надо! Вперед, о будущем!..
— …детей, сирот… — продолжал Седой.
— Впер-ред!.. — зарычал вдруг Демьян. — А ты куд-да тянешь?! Вперр-ред, сссукин сын!..
— Я это так… на всякий случай. — Седой наконец сошел со своей ноты, уже спокойно добавил: — Мало ли что в этой жизни случается…
Помолчали. Олени топтались в ожидании отъезда, нетерпеливо натягивали поводки, оглядывались на хозяев.
Звезды молча перемигивались меж собой.
Снега чутко прислушивались к говору братьев-путников.
Ночь подступила со всех сторон.
Демьян оглядел темное звездное небо и, словно ему предстояло уйти не в землю, а в эту звездную высоту, тихо сказал:
— Может, брат, я раньше тебя уйду…
— А я тебя не пущу, брат-старик! — засмеялся Ефим Седой и крикнул бесшабашно весело: — Не позволю! Нет-нет! Ты еще, брат-старик, людям земли нужен! Не позволю! Не пущу!
— Если бы это от нас, людей, зависело!..
— От нас тоже кое-что зависит! И немалое, брат-старик!
Демьян ничего не сказал.
— Я уже свое дело сделал, — говорил Седой. — Свое дело жизни, свое главное дело на земле. Я, считай, брат-старик, свое отжил. Как умел, хорошо ли, плохо ли, по тропе жизни прошел. Старался, конечно, получше пройти. На людей плохого в душе не держал. Нет. Мой ум чистый. [54] Кто скажет: Седой для себя старался?! Кто скажет: Седой кому плохое сделал?! Скажи, брат-старик, так ли я говорю?
54
Ум — здесь: совесть.
— Это так, — подтвердил Демьян.
И это была сущая правда. Об этом можно было не говорить: они все прекрасно знали и понимали. Но сейчас Седой прилично выпил, и ему хотелось многое услышать и уточнить заново. Тем более что брат-старик Демьян никогда не кривил душой в угоду кому бы то ни было.
Олени нетерпеливо дергали поводки, спешили на ночлег, на кормежку и отдых. И Демьян сказал:
— По-моему, пора ехать. Олени есть хотят.
— Коль, пришла пора — поедем.
Снова подали друг другу руки.
— Иим улэм, брат-старик! — хрипло проговорил Седой. — Приятного сна!
— Йим улэм! — пожелал и Демьян. — Приятного сна, брат!
— Оянгки-талангки! — С удачей-здоровьем!
— Оянгки-талангки! — С удачей-здоровьем!
Это последние слова расставания.
Тронулись упряжки.
И тут, вскакивая на нарту, Седой крикнул:
— Брат-старик, ты все ж помни мои слова: мои дети-сироты… — на этом он поперхнулся холодным воздухом, запершило в горле, закашлялся, пропали слова…
Но темная ночь четко
— Дее-тии… сии-роо-тыыы-ы-ы…
Важенка-вожак Седого рванулась, натянула недоуздок олененка малого и, круто изогнув шею, ибо хозяин сдерживал ее за поводок-вожжу, уверенно взяла дорогу. Она тянула нарту с мешком муки и человеком и олененка. Тот едва поспевал за ней, перебирая короткими ножками.
Заскрипели полозья. Вздрогнула дорога. Упряжка растворилась в ночи.
И тут Демьян услышал пронзительно щемящий голос Седого:
По военной дороге…16
Песню подхватила ночь. Песня тысячеголосым эхом отозвалась в ночи. Вместе с Седым пели снега, пели деревья, пели звезды. И когда он въезжал в лес, песня усиливалась, нарастала, набирала необыкновенную силу и мощь. И в этом торжественно-печальном хоре запевалой был Седой, а снега, деревья и звезды, как в солдатском строю, подпевали ему. И, должно быть, сейчас, в это мгновение, он был счастлив. Есть песня. Есть дорога. Есть движение на запад. Как и много лет назад, он молод. Он силен. Он крепок. Он здоров. И под его напором черная мразь откатывается на запад. Он вдавливает эту черноту в жесткую линию горизонта. Он чувствует, как за его спиной оживают и встают из пепла хоты-дома, паули-деревни, горты-города. Он ощущает всем своим существом, что нужен людям и земле. Прикрыл собою родственников, людей Реки, людей страны. Кто знает, скольких он прикрыл?! Полпланеты ли, всю ли планету, иль Вселенную всю?! Нет такой меры, которой можно измерить силу человеческой любви и человеческой ненависти!..
И подпевающие ему снега, деревья и звезды когда-то он прикрыл собою. И они помнят об этом. Это видно по тому, как они подхватили его песню, песню его молодости и силы. Песня отозвалась в каждой снежинке, в каждой хвоинке соснового бора, в лучистых глазах [55] каждой звезды.
А на переправе песня рванулась вверх и вниз по Ягурьяху, напугав до беспамятства обитающий здесь черный дух давно сгинувшего Кровавого Глаза. Быть может, перекатываясь с берега на берег на крутых поворотах, песня умчалась вниз до самого устья и вверх до самого источника, загнав в неведомые дебри дух большого начальника, который никогда не нюхал военных дорог… Впрочем, этот дух вернется к Седому через несколько лет, в пору белых ночей, когда управляющий местного отделения промохотхозяйства привезет нефтяного начальника. «Они приехали на шлюпке, под вечер», — припомнит эту историю Семен Казамкин, родовой зять Седого.
55
Имея в виду звезды, ханты иногда говорят, «хос самэт» — «звезд глаза». На небе появились глаза звезд.
«Большого начальника вот привез, — сказал управляющий. — На карасей надо съездить, Ефим Андреевич. Показать надо. Человек он новый, в наших краях недавно…»
И управляющий хитро так подмигнул: мол, ты уж постарайся — это нужный для нашего хиреющего хозяйства человек.
Седой молча оглядел вместительную шлюпку с ярко-красными бортами, сидевшего в ней пожилого моториста и вышедшего на берег гостя — важного, румяного, с железными глазами, [56] золотисто блиставшими на солнце. Что ввысь, что вширь — полтора Седого. Всем начальникам начальник.
56
Здесь: железные глаза — очки.