Характерные черты французской аграрной истории
Шрифт:
Начиная с XI века манс подвергся столь сильному раздроблению, что стал постепенно исчезать. Раньше или позже, в зависимости от районов и местностей, разумеется. Несомненно, более углубленные исследования выявят в свое время эти расхождений. В Анжу в 1040 году еще четко различаются мансы и хутора (bordes); то же и в Руссильоне в XII веке. Но там и в дальнейшем смысл этого различия становится не очень понятным. В 1135 году в Вильнев-лё-Руа (Villeneuve-le-Roi), в Па-ризи, упоминается половинный манс. В 1158 году в Прише (Prishes), в Эио, а также в 1162–1190 годы в Лиможе и в Фурше (Fourches), к югу от Парижа, повинности раскладываются по мансам или по половинным мансам. В 1234 году в Бузонвилле (Bouzonville) и Буйи (Bouilly), в Орлеанэ, было запрещено если не разделение — masures (там это слово обозначало вое хозяйство, включая и поля; оно было тождественно мансу), — то, во всяком случае, произвольное дробление (разрешалось дробление только на определенные части, до одной пятой). В конце XV века в Бургундии в шателлении Семюр (Semur) существовало довольно туманное представление о том, что meix нельзя делить{129}. Но подобные случаи были тогда (и уже с давних пор) исключением; вскоре они исчезнут совсем. Отныне — чаще всего с XII века — земельную ренту выплачивала каждая отдельно взятая парцелла, повинности с птичьего двора взимались с каждого дома, барщину требовали с каждого человека или семьи. Вместе с тем нет больше ни устойчивости, ни прочности соотношений
Точно так же почти везде в Европе постепенно разрушалась первоначальная земельная единица, какое бы название она ни носила. Но в Англии и Германии это происходило гораздо медленнее, чем в областях открытых полей Франции. Когда, наконец, исчезла английская гайда, еще часто упоминавшаяся в XIII веке, она оставила после себя целую систему правильных и фиксированных держаний: виргаты (четверть гайды) и боваты (восьмая часть гайды). Начиная с XIII века, а часто и позже исчезает также и германская гуфа, которую заменяют во многих местах держания, более разрозненные, но также неделимые в силу правила наследования, которое (сохранив иногда силу до наших дней) обеспечивает получение наследства лишь одним лицом из тех, кто имеет на это право. Во Франций подобные запрещения раздела ротюрных держаний применялись только в некоторых бретонских сеньориях, где они действовали в пользу младшего сына{130}. В сущности, в большей части нашей страны сеньория и сельская община совершенно перестали быть стройными учреждениями, состоящими из упорядоченных и устойчивых элементов. В целом манс, какие бы названия он ни носил, представляет собой явление европейского масштаба, а его раннее и бесследное исчезновение — это уже особенность Франции.
Конечно, это изменение могут объяснить только такие причины, которые касаются самых глубин социальной жизни. Историю средневековой семьи мы знаем плохо, слишком плохо. Однако уже начиная с раннего средневековья можно разглядеть ее медленную эволюцию. Группа лиц, родственных по крови, — род (lignage) — остается очень прочной. Но ее границы утрачивают всякую определенность, и связывающие ее членов обязательства обнаруживают тенденцию перейти из ранга юридических обязательств в разряд простых моральных обязанностей, почти привычек. Кровавая месть — долг, предписываемый общественным мнением, но не существует никакого точно установленного порядка коллективной мести, активной или пассивной. Отец и дети, братья и даже двоюродные братья сообща владеют землей, и она не делится между ними. Этот обычай сохраняет большую силу. Но это только обычай. Индивидуальная собственность полностью признавалась законом и кутюмами, «родня имела лишь одно установленное право: в случае отчуждения собственности — привилегию предпочтительной покупки. Естественно, что такая группа, имеющая менее четкие контуры и не испытывающая теперь мощного юридического воздействия, была значительно больше подвержена распадению.
Крепкую и большую патриархальную семью заменяет в качестве ячейки общественной жизни супружеская семья, состоящая главным образом из потомков еще живущих супругов. Можно ли удивляться тому, что одновременно с этим исчезает и жесткая земельная основа древней патриархальной семьи? С каролингской эпохи французский манс часто занимали многие семьи, живущие отдельно «не имевшие, возможно, других связей, кроме предписанной сеньором круговой поруки при уплате налогов [в зависевшей от Сен-Жерменского аббатства сеньории Буасси (Boissy) имелось 182 очага на 81 мансе]. Это было признаком распадения манса изнутри. Но в ту пору манс еще сохранялся так или иначе в качестве неделимой единицы благодаря одновременному воздействию государства и сеньориальной власти. Но во Франции ему с ранних пор изменила первая из этих опор. В то время как в Англии сохранение до середины XII века основанной на гайде налоговой системы, бесспорно, способствовало прочности этого института, в Галлии в начале X века прекращается всякое государственное обложение. Что касается сеньоров, то глубокие изменения, которые претерпели с X по XII век их методы ведения хозяйства вследствие уменьшения барщины (тоже присущая нашей стране черта), объясняют, почему они позволили отмереть древней податной единице. Зачем держаться за нее, если изменилась сама сущность повинностей? Старые полиптики были полны устаревших предписаний; к тому же их язык (как признал в конце XI века некий монах, переписавший или вкратце изложивший политик Шартрского аббатства св. Петра) стал почти непонятным; к ним перестали обращаться за справками, и они, следовательно, не могли способствовать сохранению старых правил. Семья, сведенная к более узкому и более изменчивому кругу, гибель государственного фиска, полностью перестроившиеся изнутри сеньории — таковы, насколько можно судить, различные явления, очень важные и несколько загадочные, которые нашли выражение в этом внешне столь незначительном факте; цензовая книга IX века ведет счет на мансы, а в XIII же или в XVIII веках — на поля или на семьи.
Так было по крайней мере в тех местах, где манс, составленный из множества разбросанных полей, не имеет точных и четких контуров. В единице такого рода было нечто произвольное и, стало быть, непрочное. Напротив, в областях огороженных полей, где манс представлял собой цельный кусок, его раздробление между многими отдельными хозяйствами не обязательно влекло за собой его исчезновение. Это ясно видно на примере Лимузена. Там, поскольку каждая или почти каждая супружеская семья выстроила свои дом и завладела своей частью земель, место отдельно расположенного каролингского манса заняла столь же обособленно стоящая деревушка. В Норвегии, также не знающей скученного расселения, при распадении старых патриархальных общин можно было также многократно наблюдать, как обширный дедовский хутор, aettegaard, расчленялся на несколько независимых жилищ {131} . Но лимузенская деревушка долго, вплоть до нового времени, продолжала носить древнее название mas. С точки зрения сеньориальной администрации это имело определенный смысл, ибо ответственность за выплату лежавших на mas повинностей несли все жители (рис. XVII). В горах Лангедока почти до наших дней также сохранились mas или maza-des — деревушки, совладельцы (parsonniers) которых в течение столетий продолжали сообща владеть землей. Однако даже там должно было наступить разложение. В XVIII веке общая собственность этих mazades ограничивалась, по-видимому, пустошами и лесами, а обработанная земля была поделена. И, несмотря на поддерживавшуюся сверху солидарную ответственность, истинной экономической единицей в лимузенском mas с той поры стала семья в узком смысле этого слова {132} . [121]
121
В Бретани, по-видимому, имелись деревушки совладельцев (parsonniers), но они, возможно, произошли из простых семейных общин, о которых речь будет ниже; проблема эта не была как следует изучена; см. «Annales de Bretagne», t. XXI, p. 195.
Семейная община была, действительно, почти повсюду переходной формой от манса к простой
122
Foris familiati — «находящиеся вне семьи». — Прим. ред.
Но подразумеваемая община исчезла в свою очередь. Это происходило медленно, как изглаживается из памяти обычай, и в самые различные сроки, в зависимости от провинций. Вокруг Парижа она почти совсем исчезла перед началом XVI века. Напротив, в Берри, Мэне, Лимузене, в значительной части Пуату она была еще в полной силе накануне революции. Общее исследование, которое осветит эти контрасты, прольет яркий свет и на местные различия французской социальной структуры, на мало известную и столь увлекательную проблему. В настоящее время ясно одно: как и манс семейная община особенно долго сохранялась в областях с редкими поселениями. В Пуату, на подступах к Центральному массиву, некоторые сеньориальные планы XVIII века указывают на то, что земля там разделена на freresches {135} . Некоторые из них, разделяясь наподобие лимузенских mas, породили деревушки (рис. XVIII), ибо разложение этих древних общин повсюду привело к увеличению числа домов: каждая пара хотела отныне жить под своей крышей {136} . Иногда в тех областях, где совсем не было крупных деревень, семейное хозяйство дожило до наших дней. Неслучайно в романах Аграфейли Эжена Леруа являются перигорцами, а Арнали Андрэ Шамсона — севеннцами [123] .
123
Эжен Леруа (1836–1907) — автор нескольких романов из жизни перигорской деревни («Jacquou le Croquant» и др.); Андрэ Шамсон — современный французский писатель, автор многочисленных романов. — Прим. ред.
Вернемся к областям открытых полей. Сперва существование, а затем исчезновение этих общинных групп оказало большое влияние на самую структуру этих земель. Дробление — бич сельского хозяйства. Кто не слышал эту тысячу раз повторенную жалобу, благоговейно переданную экономистами XVIII столетия экономистам XIX и XX веков? Начиная с XIX века она сопровождается обычно горькими упреками по адресу Гражданского кодекса, этого козла отпущения. Действительно, разве не он причина всех зол, ведь с ним связан равный раздел наследства? Хорошо еще, если бы наследники получали цельные наделы. Но ведь каждый из них жаждет равенства и требует куска в каждом поле, и дробление продолжается до бесконечности. Бесспорно, дробление является серьезным затруднением, одним из самых тяжелых препятствий, которые мешают прогрессу подлинно рационального земледелия в нашей стране. Но оно ведет свое начало не только от наследственных разделов. Оно восходит к самому освоению земель, и ответственность за него, быть может, прежде всего несут земледельцы эпохи неолита. Однако, несомненно, разделы мало-помалу усугубили его. Но Гражданский кодекс неповинен в этом, ибо он не ввел ничего нового: он ограничился тем, что придерживался старых провинциальных кутюм, которые в большинстве своем ставили всех наследников в одинаковое положение; право первородства во Франции, в отличие от Англии, всегда оставалось дворянской привилегией, притом гораздо менее обязательной, чем это иногда полагали. Что касается завещания, то оно нигде не было абсолютно свободным и, по-видимому, даже в ограниченном виде почти не было распространено в деревне. Бесспорно, однако, что в новое время дробление шло большими шагами и, несомненно, все быстрее и быстрее по мере приближения к нашим дням. Но законы, которые остались неизменными, тут ни при чем. Всему причиной — эволюция обычаев. Когда наследники жили в freresche, y них не было оснований дробить дедовские поля, и так, как известно, очень узкие и разбросанные. Когда же старые семейные общины постепенно распались, количество парцелл на пахотных полях и домов в деревнях возросло. Ибо верно, что все превратности материальных сторон сельской жизни никогда не были не чем иным, как отражением перемен, претерпеваемых человеческими группами.
II. Сельская община. Общинное имущество
Различные индивидуумы или различные семьи, которые обрабатывали одну и ту же землю и дома которых стояли рядом в одной деревушке или деревне, не просто жили бок о бок. Будучи связаны тысячами экономических и эмоциональных нитей, эти соседи (таково было их официальное название во франкскую эпоху, а в Гаскони всегда) составляли маленькое товарищество, «сельскую общину», предтечу большинства сегодняшних общин или их частей.
По правде говоря, до XIII века слово «община» почти не встречается в древних документах. В них, как правило, много говорится о сеньорий, о корпорации же жителей — почти никогда. Значит ли это, что было такое время, когда сеньория свела на нет собственную жизнь группы? Так можно подумать. Но метод отрицания годится в истории лишь при одном условии: при уверенности, что молчание текстов объясняется отсутствием фактов, а не источников. Здесь же виноваты источники. Почти все они сеньориального происхождения; большинство общин не имели архивов до XVI века. Более того, главные стороны жизни общин протекали в течение долгого времени вне официального права; они были фактическими ассоциациями задолго до того, как стали юридическим лицом. В течение столетий, как говорил Жак Флак, деревня была в нашем обществе «анонимным актером». Однако многие признаки свидетельствуют о том, что этот актер жил и действовал.