Характерные черты французской аграрной истории
Шрифт:
Кто говорит об истории техники — говорит об истории контактов между умами. Подобно всем другим переменам того же порядка, источником распространения аграрных преобразований стали несколько пунктов, которые оказывали свое влияние на людей. Это были министерства или интендантства, где вскоре нашлись люди, ставшие на сторону новой агрономии; сельскохозяйственные общества, официальные более чем наполовину; особенно эти более скромные, но и более эффективные центры, которыми становились в самой деревне отдельные разумно обрабатываемые имения. Инициатива редко исходила от крестьян. Там же, где они стихийно присоединялись к новым методам, это объясняется обычно их индивидуальными или массовыми связями с более развитыми районами. Мелкие производители Перша, являвшиеся в то же время разносчиками полотна, погонщики волов или торговцы обручами для бочек узнали о новых приемах ведения хозяйства в Нормандии и в Иль-де-Франсе, куда они носили свои товары{192}. Дворянин, просвещенный книгами или путешествиями, кюре, страстный читатель новых сочинений, директор рудника или начальник почты (оба весьма чуткие к изобретениям, способным облегчить им содержание их упряжек; многие почтовые начальники сделались к концу века арендаторами у стремившихся к улучшениям землевладельцев) — вот кто чаще всего разводит на своей земле искусственные луга и чей пример постепенно оказывал воздействие на соседей. Иногда миграции идей дополняются людскими перемещениями. Эно, Нормандия, Гатинэ и Лотарингия призывали в качестве работников или арендаторов главным образом фламандцев, уроженцев родины технического прогресса.
IV. Стремление к аграрному индивидуализму: общинные угодья и огораживания
Повсюду в старой Франции ланды, болота и леса были предназначены для коллективного пользования жителей. Даже там, где земледелец был полным хозяином своего поля (в районах огороженных полей), эта свобода пашен была возможна лишь благодаря существованию общинных пустошей. Кроме того, в значительной части королевства сама пахотная земля была строго подчинена сервитутам в пользу общины. Агрономы новой школы начали войну против этой общинной практики. Общинным угодьям, «остаткам нашего древнего варварства» {193} , они ставили в упрек непроизводительное использование многих хороших земель, способных при разумной обработке дать богатые урожаи или, по крайней мере, кормить более многочисленные стада. «Какое упущение, — писал известный специалист граф д'Эссюиль [150] , — в производстве для общей массы продуктов питания или продуктов торговли!» {194} Иногда они преувеличивали продуктивность этих земель, которые часто оставались необработанными только потому, что не поддавались обработке. Однако они не всегда были неправы. Ибо если уж заботиться о производительности, то как не согласиться с герцогом Роганом, когда он жаловался, что, «потроша» пустоши, чтобы ликвидировать на них кочки, «вплоть до обнажения скал», бретонские крестьяне сделали их «навсегда бесплодными»? {195} Что касается обязательного выпаса, не представлявшего (как говорили не без некоторого основания его враги) реальных выгод для скота, который ценой утомительных блужданий добывал себе лишь жалкую, редкую траву, то он препятствовал уничтожению пара и разведению кормовых культур либо сам по себе, либо из-за дополнительных стеснений, которые он делал необходимыми. Эти теоретические соображения вовсе не были слабыми. Но, конечно, сами по себе они были бы неспособны породить столь сильную ненависть. Более глубокие и полубессознательные чувства руководили реформаторами: это были соображения выгоды. Многие из них были крупными собственниками, и их богатство страдало от этих оков; кроме того, предоставляя мелким земледельцам и батракам возможность скудного существования за счет легких доходов, общинные угодья и пастбищные права способствовали их «бездельничанью», то есть отвлекали их от обслуживания крупных хозяйств; кроме того, склонность к индивидуализму: они утверждали, что эти стеснения «бесчестили» собственность.
150
Жан-Франсуа де Барандьери, граф д'Эссюиль — автор трудов по юридическим и экономическим вопросам. — Прим. ред.
Итак, оказалось, что к середине века власти приняли сторону новых идей. Провансальские штаты, как штаты Беарна с 1754 года и штаты Лангедока и Бургундии, с большим упорством начали дело аграрных преобразований. Это были интенданты и их бюро и даже министры и высокопоставленные чиновники. Бертен, генеральный контролер с 1759 по 1763 год, а затем государственный секретарь, которому помогал до января 1769 года его друг и постоянный советник Даниэль Трюдэн, выработал проект умеренных реформ, проникнутых осторожным эмпиризмом. Особенно в Генеральном контроле, практически ведавшем до 1773 года сельским хозяйством, интендант финансов д'Ормессон, прикрываясь именами недолговечных министров, направлял твердой рукой управление по пути, который его суровый и последовательный ум считал истинным прогрессом.
Эти теоретические воззрения вылились в целую серию законодательных мероприятий, осуществленных, как правило, после проведения обследований. Конечно, это происходило постепенно в одной провинции за другой; объединение Франции при старом режиме было довольно несовершенным. С 1769 по 1781 год раздел общинных угодий был разрешен эдиктами в Трех епископствах [151] , в Лотарингии, Эльзасе, Камбрези, Фландрии, Артуа, Бургундии, в генеральстве Ош (Auch) и По (Pau). В других районах ордонансы и постановления чисто местного значения, исходящие от королевского совета или местных властей, разрешали провести ту же операцию в отдельных деревнях. В Бретани продолжается в широких масштабах сдача ланд в аренду путем простого использования судебной практики в интересах сеньоров. Кроме того, распространявшиеся на расчищенные земли всякого рода льготы, особенно, налоговые, побуждали обрабатывать многие земли, давно превращенные — в силу обычая или попустительства — в общее пастбище, и практически поощряли их захват либо богатыми людьми, либо массой мелких распахивателей целины.
151
Три епископства — область лотарингских епископских городов: Меца, Туля и Вердена с их округами. — Прим. ред.
Такой же натиск был направлен против коллективных сервитутов. В 1766 году штаты Лангедока добились от Тулузского парламента постановления, согласно которому в значительной части провинции был запрещен, в принципе, обязательный принудительный выпас, кроме тех случаев, когда общины высказывались против этого. Руанский парламент полностью запретил его на некоторых полях, где росли кормовые культуры, то же сделали Верховный совет Руссильона и Парижский парламент (в некоторых районах, подлежащих его компетенции). В других местах аналогичные решения в пользу искусственных лугов принимали суды бальяжей, интенданты, даже простые общины, обычно по внушению вышестоящих властей. В 1767 году под воздействием д'Ормессона королевское правительство включилось, в эту кампанию. Просто-напросто уничтожить обязательный выпас — этот переворот кажется слишком значительным, способным вызвать народные «волнения», чтобы можно было решиться на него. Но, во всяком случае, считается разумным и уже эффективным бороться против двух старинных обычаев: прежде всего против запрещения огораживаний (отныне собственник свободен огородить свои владения, и если он согласен потратиться на сооружение изгороди или рва, то он действительно будет хозяином своего поля и сможет во всякое время воспрепятствовать доступу на него соседского скота), затем против межобщинного выпаса, который, ставя всякое преобразование в зависимость от согласия многих деревень, сделал практически невозможным для каждой группы в отдельности ограничение на ее собственной
Эта попытка (которая была в какой-то степени подражанием делу, предпринятому по ту сторону Ламанша английским парламентом) была грандиозна. Она прервалась довольно внезапно. Эдикт для Булонэ от 1777 года знаменует собой конец эдиктов об огораживаниях. К тому же этот эдикт был лишь результатом переговоров, начатых восемью годами ранее. Фактически движение прекратилось с 1771 года. После этого эти мероприятия проводятся лишь кое-где и носят чисто местный характер. Кажется, будто дух робости и уныния охватил умы; администраторы, информируемые при случае относительно результатов прежних реформ и о возможности новых, почти всегда советовали на будущее осторожность и воздержание. Дело в том, что эта попытка большой аграрной политики столкнулась с трудностями, о которых ее инициаторы и не подозревали. Сельское общество старого режима в силу самой сложности своей структуры создало многочисленные препятствия для ниспровержения прежних обычаев, которые было тем более трудно предвидеть и преодолеть, что они варьировали от района к району.
Оставим в стороне, если угодно, некоторые побудительные мотивы оппозиции, хотя они имели подчас большое значение. Некоторые дворяне опасались, что новые изгороди повредят их охоте, составлявшей удовольствие и гордость их класса. Разве не по этой причине егери его величества запрещали огораживания на землях, зависевших от королевских егермейстерств? Многие администраторы и особенно судейские чиновники испытывали уважение к старым правам, к «этому виду собственности, принадлежащему общинам», как говорил об обязательном выпасе генеральный прокурор Парижа. Экономисты, не желавшие видеть в собственности ничего, кроме ее частного характера, были по-своему революционерами. Большое число лиц, часто из тех же самых кругов, боялось всякого потрясения, которое, затрагивая установившийся порядок, могло бы пошатнуть все социальное здание и особенно те сеньориальные привилегии, которые самые смелые из агрономов охотно осуждали наряду с коллективными сервитутами. Наконец, просто-напросто культ самой традиции. Эта власть привычки, которая противодействовала одновременно и техническим новшествам, и реформам земельного права, но была присуща всем слоям населения. Питаемая неудачами некоторых скорее восторженных, чем умелых новаторов, она вызывала отвращение у многих богатых и относительно образованных лиц (таковы сеньоры из парламента Нанси, высмеивающие предвзятые агрономические мнения интенданта Ла Галезьера). Но нигде эта власть привычки не была более распространенной и сильной, чем в крестьянских массах, где она сливалась со смутным сознанием тех опасностей, которыми угрожал мелкому люду агротехнический переворот.
Если даже рассматривать этот процесс несколько упрощенно, что отчасти искажает живую реальность, и подходить к нему с точки зрения элементарных интересов, надо сказать, что преобразования в технике и законах повсюду по-разному затрагивали различные классы, которые прямо или косвенно жили за счет земли. Ярко выраженные местные различия еще более усиливали эти контрасты. Конечно, классы не всегда ясно представляли себе свое экономическое положение; даже их контуры были иногда неопределенными. Но как раз этот переворот и привел к усилению и прояснению у них чувства неизбежного антагонизма и, следовательно, к самоосознанию. Он дал представителям этих классов возможность сговориться о их действиях (сеньорам — на провинциальных штатах или в парламентах, крестьянам всех слоев — в общинных собраниях), пока политическая революция 1789 года не представила им случай выразить в наказах свои пожелания, в которых часто звучат отголоски споров предшествующих лет.
Что касается отмены коллективных сервитутов и, тем более, уничтожения паров, что грозило уменьшением пастбищ, то позиция батраков, к которым нужно присоединить мелких земледельцев, постоянно находившихся под угрозой превращения в пролетариев, не вызывала никаких сомнений. Не имея земли или имея ее незначительное количество, привыкшие обрабатывать изо дня в день свои клочки, слишком мало образованные, чтобы приспособиться к новым методам, и слишком бедные, чтобы пытаться ввести улучшения, неизбежно требовавшие некоторых, хотя бы самых малых капиталовложений, — они совершенно не были заинтересованы в этой невыгодной для них реформе. Больше того, они имели все основания опасаться ее, ибо большинство из них имело несколько голов скота, который они могли пасти только на общинных угодьях и на подчиненных общему выпасу сжатых полях. Разумеется, правила, регламентировавшие выпас, устанавливали обычно долю каждого жителя пропорционально размерам его недвижимости, следовательно, давали преимущества богатым. Но либо сами эти правила, либо простая снисходительность, которую агрономы охотно рассматривали как узурпацию{196}, почти всегда давали возможность бедняку, даже если он не владел и пядью земли, посылать на поля несколько голов рогатого скота. Лишенные этой помощи, эти обездоленные люди были обречены или умереть с голоду, или же попасть в еще более тесную зависимость от зажиточных крестьян или крупных собственников. Могли ли они не понимать этого? Единодушные в своем сопротивлении, они повсюду создавали боевые крестьянские отряды, враждебные как усовершенствованиям, которые пытались провести отдельные собственники, так и самим эдиктам об огораживаниях. Их руку можно узнать во всех разрушениях изгородей, которые были выражением общественного недовольства, вызванного в Оверни и Эльзасе начинаниями отдельных лиц, а в Эно, Лотарингии и Шампани — законодательством.
С гораздо меньшим единодушием относились они к проблеме общинных угодий. Конечно, всякое посягательство на коллективную собственность сильно ущемляло пастбищные права, за которые мелкий люд не без основания так цепко держался. Однако для деревенских пролетариев раздел мог иметь и свои привлекательные стороны. Разве не предоставлял он им возможность реализовать издавна лелеемую ими мечту — стать в свою очередь собственниками? Само собой разумеется, при одном условии: чтобы способ распределения был наиболее благоприятным для самых бедных людей. Вместе с большинством крестьян батраки оказывали энергичное сопротивление коварным или грубым захватам общинных пастбищ, осуществляемым сеньорами или «деревенскими петухами» [152] без всякой компенсации беднякам, или, например, бретонской «сдаче в аренду». Сопротивлялись они и решениям некоторых общин, которые под давлением крупных собственников делили общинную землю лишь для того, чтобы распределить ее пропорционально величине уже существующих владений. Королевские указы проявляли больше заботы об интересах масс. Они предписывали осуществлять разделы в соответствии с числом хозяйств, что является знаменательным проявлением той традиционной заботы о деревенском населении, которая, однако, у администраторов все более и более уступала место заботе о производстве [153] . Задуманное таким образом мероприятие нравилось батракам, готовым превратиться в распахивателей нови. Исключение составляли горные районы, где, по правде говоря, никто из сельских масс не был заинтересован в уменьшении высокогорных пастбищ. В Лотарингии, например, батраки иногда использовали то подавляющее большинство, которым благодаря своей численности они располагали в приходских собраниях, чтобы навязать упрямым зажиточным земледельцам проведение в жизнь законов о разделе.
152
«Деревенские петухи» — самые богатые и самые влиятельные люди в деревне. — Прим. ред.
153
Однако эдикт, относящийся к Эльзасу, предоставляет общине выбор между разделом и сдачей общинных угодий в аренду тому, кто больше даст. Я не знаю причин этой своеобразной системы, гораздо более благоприятной для богатых.