Харама
Шрифт:
Кто-то из танцующих вдруг лихо вскрикнул, и внезапно осветился весь сад. Свет выхватил из темноты кислую физиономию Рикардо, смеющуюся Марияйо, Сакариаса и Мели, тесно прижавшихся друг к другу под кустами жимолости. Свет исходил от электрической лампочки в «тюльпане», подвешенном в центре сада на протянутых проводах. Тотчас разъединились губы Марии Луисы и Самуэля. Стала видна пыль, которую поднимали танцующие, ярким пятном выступила желтая блузка девушки из Легаспи, осветились пустые столики, бумажки на земле, велосипеды, прислоненные к дальней стене сада, отбитые губы бронзовой лягушки. Фернандо сказал со смехом:
— Ну
Сакариас обернулся:
— А в чем дело?
Мели рядом с ним смотрелась в зеркальце.
— Это вам виднее, — ответил Фернандо.
— Будь любезен, налей нам вина.
— Подожди, сейчас принесут.
Патефон гнусавил румбу.
— Отец, налейте две бутылки.
— Две? Сейчас. Ты зажгла свет в саду?
— Только что включила.
— Правильно, потому что, когда молодежь танцует в темноте, сама знаешь, что получается. Матери это не нравится, и она права. Со светом намного пристойнее.
— Ну, ты им оказала плохую услугу, — сказал Лусио.
— А ничего, перебьются, — возразил Маурисио. — Не хватает только, чтоб я превратил свой дом в непотребное место.
Лусио не сдавался:
— У молодежи свои понятия и склонности. Непотребством это никак не назовешь. Тут совсем другое дело, ничего похожего на бордель.
Маурисио наполнил обе бутылки.
— Пусть, но не здесь. Кругом поле, места хватит. Держи, дочка.
Вошел мужчина в белых туфлях.
— Добрый день.
— Уже вечер. Привет, как дела?
Хустина скрылась в коридоре. Сеньор Шнейдер поднял голову от костяшек.
— Как поживаете, друг мой? — улыбнулся он мужчине в белых туфлях.
— Хорошо, спасибо, Эснайдер, как игра?
— О, все как положено, — один раз выиграть, другой проиграть. Это — как жизнь.
— Да, как жизнь. Только риску меньше, верно?
— Именно так и есть. Это большой правда. — И старик вновь вернулся к игре.
Мужчина в белых туфлях похлопал по плечу пастуха:
— Как дела, Амалио? Что овечки?
— Э, как всегда. Хорошего-то мало. — Он замолчал, а затем продолжил, повысив голос: — Откуда хорошему взяться? Не с чего.
— А кто виноват?
— Хозяин. Он до сих пор ни хрена не понимает в разведении овец. И не хочет понять. Каждый божий день у меня с ним стычка, я все пробую растолковать, что к чему. Куда там. У него что тут, — он постучал себя по лбу, — что тут, — и постучал по стойке. — Твердолобый он.
Пастух осушил свой стакан. Никто ему не возражал.
— Вот хотя бы эти сеньоры, — продолжал он, указывая на мясников, — они в курсе наших дел, могут подтвердить. Скажите, разве неправда?
Он замолчал. Все опять смотрели на него, и он стал рассказывать:
— И дураку ясно: если не заботиться о пополнении стада, оно рано или поздно вымирает. Обязательно. Только и всего. Вот такую простую вещь, которая сама за себя говорит, никак ему не втолкуешь. «Амалио, плохие у нас овцы!» И все тут, с этого его не сдвинешь. — Пастух проглотил слюну. — Но, господи боже мой, ведь не сто лет живут овцы! Хоть ты им делай уколы с витаминами, хоть ты их в санаторий помести, если бы такие были, но уж если овца свое отжила и у нее выпадают зубы, она все равно околеет, и ничего ты с ней не поделаешь. Чего бы ты там ни хотел. С нее взятки гладки, — скажете,
Мужчина в белых туфлях рассеянно ответил?
— Да, я понимаю, конечно, это так.
— Проще простого, — заключил пастух.
— Это вроде как мой папаша, царство ему небесное, — сказал алькарриец, — в точности все так. Последнее время он только и говорил: «Я нездоров, нездоров». А нездоровье тут было вовсе ни при чем. Просто пришел его черед, такой уж возраст. С ним что должно было быть, то и было. Вот если б иначе пошло, тогда можно бы задуматься. Знаете, как мне иногда хотелось сказать ему, и сказал бы, если б не уважение к старшим и все такое прочее: «Вы стары, отец, стары, вот что с вами и нечего над этим голову ломать, вы стары, как Мафусаил, если уж на то пошло, ничем вы не больны, вы просто кончаетесь, вы больше не тянете!» Бедняга. Никак не хотел понять, что все на свете кончается само по себе и искать тому причину — все равно что искать у собаки пятую лапу. Человек изнашивается, как и все вещи, и наступает момент, когда он уже не того… уже не может… уже не может дальше жить. Ну и что? Какой тут секрет? Ну вот, например, когда у часов кончается завод, — это, конечно, не тот случай, но для сравнения годится, — когда у часов кончается завод и они останавливаются, никому и в голову не придет, что часы испортились, разве не так? Вот в чем беда и моего отца, и вашего хозяина, когда он рассуждает насчет овец, о чем вы нам рассказали, Амалио. Одно и то же! И тот и другой спутали старость с болезнью.
— Так оно и есть, — согласился пастух, — всему на свете приходит конец, овечкам тоже. Коли у нее выпали зубы, чем она будет жевать? Может, кормить ее супчиком?
— Ну, — сказал Клаудио, — насчет вашего хозяина, мы все знаем, что он такое: без конца жалуется на сердце. Притворство и больше ничего. Просто не умеет вести дела, как надо.
— Стой, стой, — запротестовал алькарриец. — Зачем говорить такое в присутствии Амалио? Не годится хулить хозяина перед его работниками.
— При чем тут хозяин и работник? — возразил пастух. — Правду должны знать все. Сеньор Клаудио правильно говорит, что твой святой, и еще даже того правильней. Я первый готов подтвердить его слова.
— Ну ладно, ладно, а я вот расскажу дону Эмилио, так и знай, что ты за спиной называешь его жадиной, вместо того чтобы защищать. Обязательно расскажу.
— Он от этого лучше не станет.
— Ну с чего бы ему жадничать при его-то деньгах! — вмешался Чамарис.
Пастух на это ответил:
— Жадность — это не то, как человек относится к деньгам, наживает он их или теряет, здесь важно какой он сам по себе.
Мужчина в белых туфлях молча прислушивался.
— Неплохо бы нам всем вместе, — заключил алькарриец, — иметь столько, сколько у него одного. Уж мы бы сумели дать деньгам ход.
Чамарис сказал:
— Не в деньгах счастье.
— Может быть, а для жадины — меньше всего.
— Нет, в деньгах, счастье в деньгах, — сказал Лусио. — Я вот верю, что они могут принести счастье. А вот совесть, она такое счастье отвергает.
— Какая совесть? — спросил шофер. — Кому она нужна, коли в банке солидный вклад?
— Есть совесть, — сказал Лусио. — Где-то очень глубоко, но есть, хотя б ты и был ей не рад. Вроде червячка в яблоке.
Мужчина в белых туфлях утвердительно кивнул головой и сказал: