Харбинский экспресс-2. Интервенция
Шрифт:
– Не воображайте, будто я – ваш бедный родственник.
– Тогда куда?
Остановились на «Вилле Родэ». Кучер подвез их к дверям и немедленно укатил.
Свободных столиков было немного, и все возле оркестра. Ротмистр пошептался с метрдотелем, и вдруг обнаружился еще один, якобы забронированный, в дальнем углу, наполовину скрытый пышною пальмой в бочке. Сперва было тихо, потом заиграла музыка. Оркестр оказался венгерским, и весьма неплохим.
Вновь подошел метрдотель, за его спиной неслышно встали двое официантов. Ротмистр сделал заказ. Метрдотель вежливо кивал, ничего не
В серебряных судках лежали громадные омары; масляно светилась семга, нарезанная исключительно умелой рукой – не толсто и не тонко, а именно так, как следует, обрамленная пучками свежей петрушки. Рядом плавилась янтарного цвета икра. Тут же – водки, коньяк, старка.
На шляпную коробку, которую доктор бережно поставил на пол возле себя, никто не обратил внимания. Зигмунд пока вел себя тихо.
– Боже, как долго я был лишен всего этого! – простонал ротмистр.
Он щурился, ему было хорошо. Он и сам сейчас походил на кота, после долгого воздержания добравшегося, наконец, до сметаны.
– Не знал, что вы богаты, как Крез, – сказал Павел Романович. – Как сохранили зажиточность после таежных скитаний?
– Что сохранять-то? У меня с собой и не было почти ничего. Так, пустяки. А ценности держу у доверенного лица.
– Кажется, я знаю, кто это. Дарья Ложкина, она же мадам Дорис. Верно?
Ротмистр закурил и выдохнул дым к потолку:
– Может быть. Что вам за дело?
– Это верно, – поправился Павел Романович. – Прошу извинить.
Ротмистр не ответил. Он выпил старки, закусил и выпил еще. С удовольствием оглядел зал.
Дохтуров тоже посмотрел по сторонам.
Публика здесь была пестрой, но преобладали военные. В основном, молодежь. Правда, виду довольно странного. В столице, и в мирное время, многих наверняка бы забрал патруль. Копны длинных волос, странно сидевшая, крикливая форма с немыслимыми шевронами и значками. Визгливые голоса, громкий нарочитый смех… И – женщины, под стать своим кавалерам.
– А знаете, – сказал ротмистр, – мы с вами можем гордиться. Вот из этих господ формируется сила, которая свернет шею большевикам. И обойдется она, заметьте, без панацеи. Так что мы – свидетели самой Истории.
Дохтуров покачал головой:
– Не думаю. Я знаю, что собой представляет сей материал, из которого состоит офицерство военного времени. Пришедшее на смену кадровому. Оно распущено революцией не менее красных, только на свой лад. Эти разболтанные господа не способны восстановить государство. Впрочем, все это вы должны знать куда лучше меня, так что ваша экзальтированность непонятна.
Агранцев прищурился:
– Я-то знаю. Но выводы имею другие. А на чем вы стоите?
– На собственных наблюдениях. По-моему, те, кто хочет бороться, – те нынче не здесь.
– А где же? У атамана?
– Хотя бы. Или на Дону. Или у адмирала. Но таких мало. Потому что жить не по средствам, в презрении к закону и руководясь лишь своими желаниями (большей частью, самыми низменными), куда приятнее, чем быть в строю, ежечасно рискуя жизнью. Мне думается, господа, собравшиеся
– Ого! Не слишком ли круто? Это ведь камень в мой огород!
Павел Романович ничего не ответил.
– Меня всегда забавляло, когда статские брались судить о военных делах, – сказал ротмистр. – Но это ладно. Однако ж неужели вам не приходило на ум, что династия свое отжила? Стала обузой? Мне вот доводилось читать у Толстого по этому поводу. Как верно! И насчет наших бородатых рясоносцев в золоте и парче – тоже все правильно! Нет Бога в их храмах, одна лишь обрядность. Да и та не по душе, а по службе – стало быть, ради денег.
Павел Романович с любопытством посмотрел на ротмистра. Вот уж в ком меньше всего можно было заподозрить толстовца! Чудны дела твои, Господи…
– Вам доводилось бывать в Ясной Поляне? – спросил Дохтуров.
– Нет. И что с того? Я много читал.
– А я там был. И совершенно не понимаю, отчего наш гениальный писатель воспринимается апостолом революции. Для этого нет никаких оснований, кроме наивной критики православия, да пары-тройки памфлетов, на мой взгляд, весьма неудачных. Ах, да. Еще он время от времени писал дерзкие письма царю. По-моему, Лев Николаевич очень хотел, чтобы его сослали в Сибирь. К счастью, Государь этого не сделал.
– Потому что побоялся.
– Нет. Потому что слишком уважал автора «Войны и мира».
– Это ваше субъективное мнение, – упрямо сказал ротмистр.
– Возможно. Однако я был в Ясной Поляне в день похорон Толстого. И хорошо помню, что там творилось.
– И что же?
– Один бесконечный митинг. Страстные речи против властей. При этом все как-то забыли, что хоронят писателя, который был обязан династии всем: положением, титулом и богатством. Если б Толстому приходилось и впрямь добывать хлеб насущный за плугом, его гениальные романы никогда бы не увидели свет. Так что он многое должен царю. И еще тем, кто выращивал хлеб за него. Кстати, они-то не остались в долгу. На поминках, помню, несли плакат: «Дорогой Лев Николаевич, память о вас будет вечно жить в сердцах благодарных крестьян Ясной Поляны». А спустя ровно семь лет те же «благодарные крестьяне» изгадили могилу и спалили усадьбу. Думаю, не случись революции, она бы осталась целой. Вот вам мой ответ.
Агранцев снова наполнил свою рюмку и выпил. Похоже, он несколько захмелел.
– Доктор, не стройте из себя святого. К делу революции вы тоже приложили руку.
– Имеете в виду панацею?
– Именно. Отправили комиссарам часть и собираетесь отдать все. А, собственно, по какому праву?
«Вот оно, – подумал Павел Романович. – Вот теперь-то все ясно».
Получается, поход в ресторан – ширма. Ротмистр не собирается никуда его отпускать и намерен забрать панацею. Он, скорее всего, при оружии. Хотя и с голыми руками способен на многое. Нужно непременно что-то придумать.