Харикл. Арахнея
Шрифт:
Девушка молча пожала плечами и ничего не отвечала на вопросительный взгляд Гермона. Мертилос, переменив тон, серьёзно напомнил Гермону, что, если он не явится на пир, он этим нанесёт оскорбление праху его родителей, лучшими друзьями которых были Филиппос и Тиона. Высказав это, он с лёгким приветствием, обращённым к Ледше, удалился из мастерской.
Биамитянка, направляясь также к выходу, холодно произнесла, гордо вскинув голову:
— Я вижу, тебя очень затрудняет твой выбор. Ну, так вспомни ещё раз, какое значение имеет для меня нынешняя ночь. Если же ты, несмотря на это, решился выбрать пир с твоими гостями, я, конечно, не могу тебе препятствовать, но я хочу уже теперь знать, должна ли эта ночь принадлежать мне или же дочери Архиаса.
Он вскричал запальчиво:
— Неужели с тобой нельзя говорить как с разумным существом? У тебя всё только крайности; короткая необходимая отсрочка тебе кажется уже изменой!
— Так, значит, ты не придёшь? — спросила она, берясь за ручку двери.
Наполовину прося, наполовину приказывая, он сказал:
— Ты не должна так уходить. Если ты настаиваешь на своём, я приду, конечно. Дружеская
Тут она открыла дверь. Он, весь охваченный страхом потерять её, несравненную и незаменимую натурщицу для Арахнеи, быстро подошёл к ней, схватил её за руки и, стараясь её увести от выхода, произнёс:
— Я тебя умоляю, откажись от твоего упорства. Как ни трудно мне это именно сегодня, я всё же приду, ты только не должна требовать от меня невозможного. Половина моей ночи будет принадлежать пиру с друзьями и Дафной, а вторую…
— …отдашь ты мне, варварке и пауку, — закончила она презрительно. — Моё счастье, а также и твоё зависит от твоего решения. Оставаться здесь или прийти на остров Пеликана в твоей власти — реши как хочешь.
С этими словами она вырвала свою руку и исчезла из мастерской. С тихим проклятием пожимая плечами, остался Гермон один посреди мастерской. Он чувствовал, что ему ничего больше не оставалось, как повиноваться желаниям этого странного и упрямого создания.
В атриуме встретила Ледша Биаса. Молча ответила она на его приветствие, но, подойдя к двери, остановилась и спросила его на биамитском наречии:
— Была ли Арахнея — я подразумеваю не паука, а ткачиху, которую так называют греки, — такая же женщина, как и другие? Ведь это она в состязании с Афиной осталась победительницей?
— Совершенно верно, — отвечал невольник, — но она жестоко поплатилась за свою победу: богиня ударила её ткацким челноком, и, когда Арахнея от стыда и горя хотела повеситься, она, в наказание, превратила её в паука.
Закрывая своё побледневшее лицо покрывалом, Ледша произнесла дрожащими губами:
— Разве нет другой Арахнеи?
— Среди людей нет, — прозвучал ответ, — а противных насекомых с тем же именем и в этом доме слишком много.
Молча спустилась Ледша по ступеням, ведущим на площадь, и Биас заметил, как она оступилась на последней и, наверно, упала бы, не удайся ей сохранить равновесие.
«Какое дурное предзнаменование, — подумал невольник. — Будь в моей власти воздвигнуть между моим господином и этим пауком стену, я бы выстроил её выше маяка Сострата [149] . Кто обращает внимание на предзнаменования, тот знает, что его ждёт в жизни. И теперь я знаю то, что я знаю, и держу мои глаза открытыми ради моего господина».
IX
Гермон хотел было сделать несколько лёгких поправок в своей статуе, но ему это так и не удалось. Ледша, её требования и то гневное настроение, в котором она его покинула, — всё это не выходило у него из головы. Если он не желает её потерять, он должен во что бы то ни стало прийти на свидание; он чувствовал также, что поступил очень неосторожно, предложив ей разделить ночь между ней и Дафной. Во всяком случае, это предложение заключало в себе что-то оскорбительное для этого гордого создания. Он должен был дать ей обещание приехать на остров Пеликана, а для этого пораньше и незаметно покинуть пир. Для его позднего приезда легко можно было найти извинение, и у Ледши не было бы причин сердиться. Теперь же она сердилась, и её гнев возбуждал в нём, обыкновенно таком храбром и мужественном, странное чувство, почти граничившее со страхом. Недовольный самим собой, задал он себе вопрос, любит ли он биамитянку, и не мог прямо на него ответить. Он знал уже с первой их встречи, что она, не говоря уже о несравненной красоте, была и во всём остальном выше её соотечественниц.
149
Сострат — архитектор, построивший в 299-279 годах до н. э. фаросский маяк высотой 110 м.
Ему казались особенно привлекательными в этом молодом существе её недоступность и суровость. Он был готов принести какую угодно жертву для того, чтобы одержать победу над этим стройным, удивительно гибким созданием и покорить её упорство, гордое самомнение. А с тех пор как он в ней увидел подходящую, никем не заменимую натурщицу для своей Арахнеи, он твёрдо решил подвергнуться и той опасности, которую почти неизбежно представляла для него, грека, любовная связь с биамитянкой из свободного уважаемого дома. Она полюбила его быстрее, чем он этого ожидал, но, несмотря на довольно частые свидания, он ничем не мог победить её строгой недоступности, и большая часть этих свиданий проходила в том, что он пускал в ход всё своё красноречие, чтобы успокаивать её и испрашивать прощения за свои неосторожные выходки, которыми он, казалось, только пугал и отталкивал её. Иногда ею овладевала какая-то страстная нежность, но сейчас же ей на смену являлись едкие упрёки, требования и обвинения, подсказанные ей ревностью, недоверием и оскорблённой гордостью. Но её красота, её стойкое сопротивление его желаниям действовали на него так завлекательно, что заставили его сделать много уступок, произнести много клятв и обетов, которых он не мог, да и не желал сдержать.
Обыкновенно любовь была для него источником радости и веселья, а эта связь доставила ему только заботы и неприятности, и теперь, когда он был почти у цели, он должен был опасаться, не превратил ли он любовь Ледши своими необдуманными поступками вчера и сегодня в ненависть. Дафна была ему очень дорога; он глубоко уважал и ценил её, был ей многим обязан, но
Его Арахнея, в этом он был уверен, заставит даже самых ярых противников присудить ему награду, которой он до сих пор напрасно добивался. Расхаживая в волнении взад и вперёд по своей мастерской, он минутами останавливался перед своим произведением, осматривая его невольно, и ему представилась в памяти Деметра его друга: она так же походила чертами лица на Дафну, так же держала в руках сноп колосьев и даже позой походила на его статую. И всё же, вечные боги, как различны были они обе! У Мертилоса какое-то сверхчеловеческое благородство и достоинство соединялись с обаятельной женской прелестью, а у него интересная голова, а тело… Сколько натурщиц сменил он, не достигая ничего, только удовлетворяя своё стремление отойти как можно дальше от общепринятой условности! И всё же разве ему не пришлось здесь следовать некоторым устарелым правилам: одна рука была приподнята, другая опущена, правая нога выступала вперёд, а левая назад. Совершенно так, как у Мертилоса и у тысячи подобных же статуй Деметры. Если бы ему дозволили работать молотом и резцом, а то это проклятое золото и слоновая кость, на которых Архиас так упорно настаивал: чего только ни надо было принять во внимание при их обработке! Эта мелкая резьба, это выглаживание напильником были противны его стремлению творить только сильное и мощное. Битва была на этот раз проиграна наверняка. Счастье, что Мертилос, а не кто-то другой выйдет победителем. Сколько бы он ни делал в своей молодой жизни ошибок и какие бы ни были его недостатки, никогда ни малейшая тень зависти к успехам друга не омрачала его души. То, что судьба наградила Мертилоса, помимо ума и душевных качеств, ещё и большим богатством, ему, лишённому поддержки дяди и часто нуждающемуся, порой казалось несправедливостью богов. Но он не завидовал богатству Мертилоса, напротив, душевно радовался за него: ведь как мог бы бороться его друг с роковой болезнью, унаследованной от родителей, не получи он также их богатства? О, эта ужасная болезнь! Вряд ли бы чувствовал он больнее свою собственную. И он радовался победе этого бедного доброго товарища и знал, что, удайся ему, Гермону, Арахнея, его успех обрадовал бы Мертилоса, в этом готов он был поклясться, несравненно больше, нежели собственный успех Мертилоса. Все эти мысли напомнили ему опять второй заказ и Ледшу. Он подошёл к окну, чтобы посмотреть на остров Пеликана, где она не должна была, это он твёрдо решил, его напрасно ожидать. Челнок, который его туда повезёт, стоял в небольшой бухте, туда же приставал теперь богато разукрашенный корабль, привёзший, вероятно, гостей из Пелусия. Будет лучше всего, если он отправится сейчас же их приветствовать, разделит с ними трапезу и, оставив их сидеть за вином и сластями, отправится к прекрасной биамитянке, которая иначе превратится в его врага. И действительно, её гнев будет вполне справедливым, если он, благодаря своему невниманию, не даст исполниться тому, что было ей предсказано. Первый раз примешалась жалость к его чувству к Ледше. Если он скромную биамитянку, страстно его любившую, обманет для того, чтобы избежать лёгкого порицания знатных друзей, то это никак не будет доказательством его душевной силы, а, напротив, покажет только его ничтожную, достойную наказания слабость. Нет, нет, уже ради того, чтобы не заставить страдать Ледшу, предпримет он свою ночную поездку. Он стал готовиться к пиру. Выбирая роскошное праздничное платье, он подумал, что самолюбие Ледши будет также польщено, когда он в нём явится перед ней. Одетый, с гордо поднятой головой пошёл он к выходу, чтобы направиться в палатку Дафны. Но что это? Перед его Деметрой стоял Мертилос и глазами художника и ценителя осматривал её. Его прихода не заметил Гермон, и теперь не стал он мешать ему, а принялся напряжённо следить за выражением подвижного и выразительного лица друга. Мнением Мертилоса, этого любимца муз, дорожил он больше всего. Неодобрительное покачивание головой приятеля заставило его крепко стиснуть зубы, но вскоре вздох облегчения вырвался из его груди: он увидал, с какой радостной улыбкой рассматривает Мертилос черты богини, и только тогда решился он подойти. Тот обернулся и радостно сказал:
— Дафна!… Тебе и тут как нельзя лучше удалось передать её милое лицо, но…
— Но… — повторил протяжно Гермон. — Это словечко мне хорошо знакомо. Оно открывает двери целому ряду сомнений… Ну, что же, высказывай их честно и прямо. Последняя надежда на награду покинула меня вчера перед твоей Деметрой, а мой сегодняшний строгий осмотр собственного произведения отравил мне всякую радость и охоту к работе. Если же тебе нравится голова, то скажи, какие ошибки находишь ты в остальном?
— Но то, что я хочу сказать, — отвечал Мертилос, причём яркий румянец покрыл его щёки, — не касается каких бы то ни было ошибок, которых, впрочем, при твоём редком знании и таланте нельзя отыскать в твоей работе. Это касается выражения, которое ты придал богине.