Харикл. Арахнея
Шрифт:
Тут царь прервал его и произнёс холодным тоном:
— Совершенно напрасно думаешь ты так, если фракийка Альтея, это воплощение лжи, послужила бы тебе образцом для Арахнеи.
Затем, переменив тон, он добавил:
— Ты защищён теперь от нужды, если только твой богатый дядя не кинет своего состояния в одну из самых бездонных пропастей. Да поможет тебе философия Стратона лучше переносить ночь, окружающую тебя, нежели она мне помогла переносить чужие страдания.
С этими словами он покинул Гермона. Так окончилось свидание художника с царём, свидание, от которого он ожидал так много, и, глубоко взволнованный, приказал он своему вознице повезти его к Дафне. Она была единственная, которой он хотел рассказать, какое горькое разочарование принесло оно ему. Точно так же, как вот сейчас говорил ему царь, так же точно упрекали его многие за то, что он в своей Деметре изменил своим творческим принципам. Какая это была неправда и как это нелепо! Многие замечания знатоков могли бы вернее относиться к произведению Мертилоса, а не к его статуе. Но он ведь теперь знает, что его опасения там, в Теннисе, оказались неверны. Мягкое и нежное выражение лица Дафны было одно виной всему, мало подходила она к обыкновенной его манере. Точно хамелеон, поминутно отливающий другими красками, менялся и приговор о произведениях искусства. Давно ли, кажется, в день его приезда в столицу одно и то же мнение о его произведении собрало на встречу скульптора тысячи людей, а теперь как различны были суждения о его статуе! И давно ли осуждали и порицали его первые произведения, а теперь их восхваляют до небес. Чего бы он ни дал, чтобы иметь возможность хоть раз взглянуть на своё увенчанное лаврами произведение! Так как дорога, по которой он ехал, шла мимо храма Деметры, то он отдал приказание остановиться и вошёл в него. Храм был переполнен молящимися. Заявление
Пир продолжался до утра, но уже перед полуднем явился Гермон в дом Архиаса. Полный надежд, точно переродившись, предстал он перед Дафной. За столом у Архана решил он поручить своё исцеление высшим силам Олимпа. Таково было решение самой судьбы. Гость, с которым он делил ложе на пиру, был Силонос, сын хозяина дома, и первое, что он сообщил Гермону, было известие, что он завтра в обществе нескольких друзей отправляется к Амонскому оракулу в Ливийскую пустыню, чтобы спросить у него, что ожидает его много лет страдающую мать, излечить которую не мог ни один из врачей Александрии. Он слыхал от многих, как верны советы, даваемые этим божеством, приветствовавшим Александра Великого как сына [165] . Юноша стал горячо убеждать Гермона ему сопутствовать. Все силы будут приложены к тому, чтобы путешествие было неутомительным. Прекрасный корабль его отца отвезёт их в гавань Паратониума, а там, для короткого пути по пустыне, будут ожидать их верховые и вьючные животные, палатки и проводники. Гермон дал слово Силоносу сопровождать его, и это его решение было радостно принято его дядей, Дафной и престарелой четой из Пелусия. Быть может, божество укажет настоящий путь к исцелению. К искусству александрийских врачей мог Гермон прибегнуть и позже.
165
В начале 331 года Александр Македонский двинулся через Ливийскую пустыню к древнему храму оракульного бога Амона, расположенному в оазисе Сива, где жрецы по обычаю посвятили его в «сына Амона».
Вскоре отправился Гермон на роскошно убранный корабль Архана, где вместо утомительного путешествия ожидали его дни, проводимые в веселье и пирах. Силонос позаботился о весёлых спутниках и спутницах; не было также недостатка в музыкантах, танцовщицах и певицах; вина и редкие кушанья были припасены в изобилии. Не менее весело прошло путешествие верхом по пустыне. Слепому же всё это показалось одним длинным пиром, прерываемым лишь ночным сном. Надежда на хороший совет богов придала бодрость его упавшему духу, а молодой Силонос благодарил судьбу, пославшую ему спутника, восхищавшего его и его друзей своим интеллектом и остроумием и благодаря которому пиры продолжались далеко за полночь. Также и в этом обществе чувствовал себя слепой первым и главным лицом, до тех пор пока они не прибыли в оазис и не разбили свои палатки вблизи Амонского храма. Музыканты и танцовщицы были ради соблюдения благопристойности оставлены в гавани города Параэтониума. И всё же веселье и оживление не покидали лагеря путешественников, пока Силонос и Гермон ожидали того времени, когда будут допущены к оракулу. На седьмой день после прибытия они были допущены в святилище, но слова оракула, переданные им верховным жрецом, не удовлетворили ни сына Архана, ни Гермона, потому что первому оракул посоветовал привезти в оазис мать, если она действительно желает исцеления, а Гермону было передано следующее многозначительное изречение:
«Ночь и мрак вырастают из тучного болота наслаждений. Утро и день ярко восстанут из песка бедствий».
Могла ли лишённая возможности двигаться мать Силоноса перенести путешествие в пустыню?! И что означал этот песок, из которого должны были воскреснуть для Гермона утра и дни, соответствующие свету очей? Как Силоноса, любившего свою мать, так и Гермона изречение оракула лишило спокойствия, тяготило им душу, и возвращение их ничем не напоминало весёлого пира. Погруженный в свои невесёлые мысли, неспокойный и недовольный самим собой, Гермон решил раз и навсегда покончить с той жизнью, которую он вёл всё это время, полной пошлых наслаждений, беспокойной и шумной. Он был очень доволен, когда корабль прибыл в гавань «Счастливого возвращения» и он вновь очутился в Александрии.
XXIV
С поникшей головой возвратился Гермон в свой дом. Там донесли ему, что архивариус дионисийских игр дважды был у него, желая переговорить с ним о делах большой важности. Вскоре Проклос вновь явился к нему. Он пришёл пригласить его на пир, который давал сегодня вечером в своём жилище, находящемся в одном из дворцовых зданий. Гермон высказал ему откровенно, что настроение его совсем не такое, чтобы принимать участие в пирах. Только приглашение на празднество в честь 70-летия скульптора Эфранона, которого собирался на другой день чествовать весь художественный мир Александрии, принял он тотчас же. На это указал ему Проклос и объявил ему, что не отстанет от него до тех пор, пока он не даст обещания быть у него, потому что он пришёл к нему не только по собственному желанию, но и по приказанию царицы Арсинои, которая желает выразить творцу Деметры то, как высоко она ценит его произведение и его искусство. Она появится, когда гости встанут из-за стола, а поэтому пир должен начаться необычайно рано. Только ради Гермона будет ему оказана честь принимать Арсиною, и отказ Гермона будет равносилен оскорблению царицы. Слепой должен был против своего желания согласиться. Он сделал это очень неохотно, но всё же внимание, оказываемое царицей его таланту, льстило его самолюбию, и если уж он решил раз и навсегда покончить с этой пустой и бесцельной жизнью, то можно ли было более достойно завершить её, как этим пиром, на котором супруга царя хотела так отличить его перед другими! Только несколько часов оставалось в его распоряжении до начала пира, и всё же не мог он прожить ни дня, не повидав Дафны и не передав ей того, что сказал оракул. Страстно желал он услышать её голос и ощутить её присутствие. Он так давно лишён был этого! О, если б его любезный Мертилос находился ещё среди смертных! Иначе бы всё сложилось для него, насколько легче было бы ему переносить слепоту! Теперь была у него только Дафна, которая могла его заменять. Уже на обратном пути из оазиса опасения, что Деметра — не его произведение, с новой силой стали им овладевать. Несмотря на многое, утверждающее противное, он чувствовал с уверенностью, которая его самого поражала, что эта статуя — не его работа. Похвалы, расточаемые одними, порицания, высказываемые другими, укрепили его в этом мнении, хотя ему до сих пор не удалось узнать всего о происшедшем там, в белом доме. Но так сильно действовало на него то опьянение, в котором он всё это время находился, что дни проходили за днями, не пробуждая в нём сомнений! Теперь он должен во что бы то ни стало узнать истину, и Дафна может в этом помочь. Она имела право, как жрица Деметры, входить в святилище богини и могла испросить и для него такого же права, а также получить разрешение для него дотронуться пальцами, которыми он теперь мог так хорошо всё осязать, до головы и лица статуи. Он хотел чистосердечно поведать ей все свои сомнения и опасения, и она, такая правдивая, поймёт те мучения неизвестности, которые так грызут его душу. Было бы тяжким преступлением с его стороны свататься за неё прежде, нежели эта неизвестность не прекратится, и ещё сегодня хотел он произнести решительное слово и спросить её, достаточно ли сильна её любовь, чтобы делить всю жизнь горе и радость с ним, слепым и, быть может, облечённым в чужую славу, которую он во что бы то ни стало хочет сбросить. Надо было торопиться; оставалось мало времени.
С венком на голове и в богатой праздничной одежде отправился он в дом Архиаса, но Дафна находилась в храме Деметры, Филиппоса и Тионы не было дома, а Архиас присутствовал на позднем заседании македонского совета. Охотнее всего последовал бы Гермон за Дафной в храм, но недостаток времени не позволил ему исполнить это желание, поэтому он велел Грассу передать его молодой госпоже, что он отправился на пир к Проклосу,
Когда Гермон прибыл в жилище архивариуса, почти все гости были в сборе. Царица должна была явиться по окончании обеда, когда будут поданы кубки с вином. Место возле Гермона, которое теперь выбрала Альтея, должно было быть потом предоставлено Арсиное. Художнику было очень трудно поддерживать весёлый, беззаботный разговор со своей соседкой. То, что его беспокоило и тяготило, не покидало его и тут, под кровом царского дворца. Близость Альтеи напоминала ему Теннис, Ледшу и Немезиду, которая на время как бы прекратила своё преследование, но с его возвращением из Ливийской пустыни вновь предъявляла свои права на него. В бессонные ночи ему казалось, что он слышит скрип её страшного колеса. Ещё до путешествия в храм Амона казалось ему, что всё, что жизнь в этом вечном мраке могла дать такому праздному кутиле, как он, было так пошло и противно, что не стоило за этим даже и руки протягивать. Правда, ему ещё доставлял удовольствие интересный разговор, но при этом он ещё больше сознавал весь ужас своего несчастья, потому что художники говорили большей частью о том, что передавали им их глаза, и разговор вертелся вокруг новых произведений архитектуры, скульптуры и живописи, видеть которые он не мог вследствие потери зрения. Возвращаясь с пира домой, на каждом шагу должен был он вспоминать о прекрасных зданиях, о фонтанах и террасах, о статуях и колоннадах, вид которых наполнял его когда-то восторгом, и этого восторга лишила его враждебная ему судьба! Но ещё тяжелее казалось ему то, что его слепые глаза не давали ему возможности видеть самое красивое, а именно — человеческий образ. Как сильно ощущал он это, когда бывал у эфебов, присутствовал при праздничной процессии или посещал гимнасий, театр или сад Панеума, где все красивые женщины прогуливались при закате солнца! Сейчас должна была появиться царица и занять место подле него, но опять-таки слепота не даёт ему возможности увидеть её тонкие черты, взгляд её блестящих очей и благородные формы её мало покрытой одеждой фигуры. Позволит ли ему его полная скорби душа понимать её остроумные слова и непринуждённо отвечать на них? Быть может, её появление избавит его от неприятных чувств, овладевших им. Чужим чувствовал он себя среди этих хорошо знакомых между собой мужчин и женщин, с которыми его ничто не связывало и не было ничего общего. Он не знал никого из них, кроме собирателя мифов Кротоса, одного из членов мусейона, которого он встречал на лекциях Стратона. Его удивляло присутствие этого учёного здесь, но Альтея рассказала ему, что Кротос — родственник Проклоса и, кроме того, он сватается за красивую Нико, одну из приближённых Арсинои, также присутствующую на пиру. В действительности же Кротос был приглашён с целью вовлечь его в заговор, а весёлой белокурой Нико было предназначено уговорить его расточать похвалы Арсиное среди его товарищей. Прочие мужчины были приближёнными царицы и участниками заговора против её супруга. Из женщин пригласил Проклос только жён и дочерей приверженцев Арсинои. Все они были придворные, и их поведение и манеры ясно показывали свободу нравов, царствующую в кругу приближённых Арсинои. Альтея воспользовалась своим преимуществом единственной знакомой Гермона на этом пиру. Искренно и сердечно приветствовала она скульптора, занимая место подле него. С большой готовностью и любезностью назвала она имена прочих гостей, изредка прибавляя к ним едкие характеристики. Самым знатным из них был Аминтос, стяжавший себе благосклонность царицы той ненавистью, которую он питал к другой Арсиное, сестре царя. Его сын был первым мужем этой женщины. Она скоро его покинула, чтобы выйти за престарелого, фракийского царя Лисимаха [166] . Очень сильным влиянием на царицу пользовался уроженец Родоса Хризипос, её врач и первый советник.
166
Лисимах (ок. 360-281 гг. до н.э.) — военачальник и один из телохранителей Александра Македонского, диадох. С 305 года царь Фракии. Всячески способствовал становлению и других эллинистических монархий.
— Великая повелительница, — сообщала шёпотом Альтея, — нуждается в верной преданности всех окружающих её. Ведь ты, наверно, слыхал, как грозно обходится царь с матерью его детей. Можно было многое простить великому Птолемею, ещё недавно выразившему желание поменяться положением с самым несчастным бедняком, видя, с каким аппетитом нищий уплетал свой завтрак, но нельзя простить ту страшную ревность, которой он её, бедную, мучит, хотя сам постоянно изменяет ей. И что значит для него царица теперь, когда вернулась вдова Лисимаха из Фракии, нет, из Кассандры или как там называется то место, где более не захотели терпеть пребывание этой убийцы.
— Как?! Сестра царя и его любовница? — спросил недоверчиво Гермон. — Да ведь ей, должно быть, более сорока лет!
— Совершенно верно, — подтвердила Альтея. — Но ведь мы, не забывай этого, находимся в Египте, где браки между братьями и сёстрами угодны богам и людям, и при этом мы сами устанавливаем здесь нравы для нас. А годы! Да ведь нам, женщинам, всегда столько лет, сколько кажется; доктора и прислужницы прилагают все свои старания и искусство, чтобы придать ей, красивой сорокалетней женщине, вид двадцатипятилетней. Может быть, ум её больше значит для царя, нежели её тело: ведь соединённая мудрость ста змей царит в голове этой женщины. И нашей бедной царице придётся много терпеть от неё, если истинные друзья её не будут охранять её. Три вернейших её друга находятся здесь: Аминтос, врач Хризипос и добрейший Проклос. Будем надеяться, что ты не откажешься превратить этот трилистник в четырёхлистник, который, как ты, верно, слышал, приносит счастье. Между прочим, и твой дядя с достойным похвалы великодушием помогал не раз Арсиное в её денежных затруднениях. Узнай эту благородную и красивую женщину поближе, и, верь мне, твоей последней каплей крови пожертвуешь ты для неё, и это не покажется для тебя слишком дорогой ценой. К тому же, как мне сообщил Проклос, ты не пользуешься большой милостью у царя. Как долго заставил он тебя ждать, пока наконец призвал тебя к себе, чтобы высказать похвалу твоему произведению, которое так заслуженно привело в восторг весь город. И когда наконец он принял тебя, он высказал такие суждения, которые должны были тебя оскорбить.
— Это не совсем верно, — возразил Гермон.
— Ну, если так, — перебила его Альтея, — то он не высказал тебе своего настоящего мнения. Если б я не взяла себе за правило хранить молчание обо всём, что я здесь слышу, я бы могла тебе рассказать…
Тут её перебил врач Хризипос, который пожелал узнать, говорила ли Альтея её соседу о знаменитой родосской мази для глаз, причём он хитро поглядел на неё и принялся рассказывать слепому, как милостиво вспомнила о нём царица, когда она услыхала об одном лекарстве, употребляемом на острове Родосе для излечения слепоты. Почти с сестринским участием расспрашивала она его о болезни Гермона и об этой мази. И Альтея с горячностью подтвердила слова врача. Молча слушал их Гермон. Хотя он не мог видеть своих собеседников, но потеря зрения как будто усилила его способность думать, и он ясно чувствовал их намерение. Ему казалось, что он видит, как фаворит и Альтея насмешливо переглядываются друг с другом и подталкивают друг друга и как стараются они для непонятной ему цели превратить его в послушное орудие царицы, которой, по-видимому, уже удалось уговорить его всегда осторожного дядю оказать ей большие услуги. Всё то позорное, что он слыхал об Арсиное, и та, недостойная царицы, разнузданность, с которой она себя вела на последнем празднике Дионисия, пришли ему на память. И в это же время предстал перед ним образ Дафны, полный женственности, благородного достоинства и бесконечной доброты. Счастливая улыбка озарила его лицо, пока его уста шептали про себя: «Опять этот паук-Альтея. Но, несмотря на мою слепоту, я так же мало попаду в её паутину, как и в сети, расставленные мне царицей. Им не удастся встать поперёк дороги, которая, как я теперь знаю, ведёт меня к Дафне и к счастью».