Харон
Шрифт:
Тут же оторвался и махнул Листопаду, чтобы уходил. Погрозил, заметив, что тот медлит. Вообще, Харон, кажется, понемногу приходил в себя.
Листопаду очень не хотелось, но пришлось отойти за поворот.
«Неужели не отпустят? — думал Харон, прижимаясь щекой к знакомой шершавой поверхности. — Отпустите, что вам стоит. Я же так не выдержу, правда. Я не могу. Это зверство… я наслаждался в какие-то мгновения. Да пусть они хоть тысячу раз виноваты… Когда я был Стражем, мог, а теперь — не могу. Зачем я вам такой? Или отпустите, дайте
Он не успел назвать место, но это уже было известно и без его пожеланий.
Его отпустили.
Листопад, вернувшись, долго смотрел на перекрывший проход обломок скалы, из-под которого выбивалась натоптанная тропа.
Глава 3
А электричества в доме не было.
Была огромная русская печь, не беленная кто уж знает с каких времен, занимающая четверть единственной комнаты. Были лавки и полати, и серый мох-конопатка висел по углам бородой.
Теперь понятно, зачем Инке понадобилось тащить с собой едва не полную упаковку свечей. Она расставила их повсюду, и свет их он отрезал, как ножом, выйдя сейчас на темное крыльцо и прикрыв за собою дверь.
Рассвет все не наступал.
— Ступеньки шатаются, осторожней, — сказала Инка ему вслед.
— Я помню.
Язык ольховника вдавался в поле, где была тропинка, по которой они пришли. Рядом с ольховником начиналось болото. В поле чернел одинокий стог с торчащим из его макушки центральным шестом — стожаром.
Другие дома этой полузаброшенной деревни тянулись короткой цепочкой позади, он отвернулся от них. Почему-то захотелось просто постоять на крыльце посреди тишины.
Он не хотел ехать сюда. Как ни крути, а двести семьдесят километров, да десять от станции, да два пешком. Ну, положим, от станции-то их подкинул частник, из тех, что всегда дежурят, поджидая московский поезд. А с другой стороны — время, а с другой стороны — необходимость вернуться…
Правда, у всех медалей есть еще и третья сторона.
«Проявившись» непосредственно у Инкиной двери, на лестнице, где, казалось, они расстались только что, он даже не размышлял, не взглянул по сторонам. Просто надавил квадратную панельку звонка.
«Оглядываться да обдумываться будем позже, если шалапутной девки дома не окажется, что скорее всего, потому что там непривычно тихо. Черт с ними, и за плечо смотреть не стану, хоть сто соседей рты разинули. Материализация духов им и раздача слонов. День сейчас или ночь? Весело, если у нее кто-то. Ну, берегись, шалава. Вкачу… Инка-то тебе чем виновата, ты ж и с дороги не предупредил… Да что, правда, что ли, ночь, спит она?!»
Второй раз ему звонить не пришлось, потому что
— Те же и Командор, — внезапно охрипнув, сказал он. — Прекрати моментально реветь, что за манеры? Меня впустят, или я уже на медовый месяц напоролся?
— О Дон Гуан, как сердцем я слаба… — Инка посторонилась, одновременно вытирая глаза и шмыгая носом.
За окнами знакомой квартиры, куда он вошел все-таки не без удивившего его самого волнения, была ночь, а точнее сказать, вечер.
«Не очень поздний вечер», — сориентировался по множеству горящих окон в окружающих домах и обилию транспорта на проспекте. Никого больше в квартире, Инка одна. Что странно. Еще более странно, что и впрямь — проигрыватель молчит. Пожалуй, молчащим он его видит впервые, всегда надрывался, и только угроза вышвырнуть лазерную штучку прямо сквозь двойную раму с восьмого этажа заставляла Инку глушить звук.
И уж совсем странно, что опять Инка стоит в дверях, прислонясь, из прихожей в комнату, завернувшись в огромный шотландский плед с толстой, как разжиревшей какой-то, бахромой, и не лезет целоваться-обниматься. На софе, переплетом кверху, книга. Инка и книга. Совсем новенькое. Свет зажгла, а то сидела со свечкой.
— Ночь, луна, свеча. Татьяна и вольнодумный роман, — сказал он, остро начиная чувствовать себя не в своей тарелке. — Или я помешал, так скажи.
— Сколько… — Инка прокашлялась, окончательно отирая мокрые щеки. — Сколько ты собираешься у меня пробыть? Нет-нет, я только имею в виду, скольким временем ты располагаешь? Ты сам, об этом только…
«Как всегда», — чуть было не ляпнул он. Вслух:
— Скажем, два дня. — Поправился: — Полтора, чуть больше, может быть. Если здесь, у тебя, то точно два. Двое суток по часам.
— Здесь у меня не получится, но я знаю, куда…
Инка сбросила плед, заходила по комнате, полезла в шкаф, оттуда на пол вылетела объемистая сумка, в нее полетели вещи.
— Эй, — позвал он, — меня уже не поцелуют? Мне что, уже не рады? Так я — поворот оверштаг, и пошел.
— Тебя поцелуют, — донеслось из шкафа. — Тебе рады, пожалуйста, не уходи. С антресолей достань коробку, в ней полсотни свечей. Там, куда мы поедем, будут нужны.
— Мы поедем, вот как? Ну, вы меня заинтригова-али…
Он решил не сопротивляться. Но на антресоли не полез, а прошел сперва на кухню, где привычно сунулся в холодильник.
Сказать, что обыкновенно у Инки в холодильнике бывало изобильнее — не говоря уж о прошлом дне помолвки, — означало ничего не сказать. Решетчатые полки и нижние выдвижные ящики украшали пара микроскопических свертков, надорванный пакет кефира, обломок колбасы в толстой оберточной бумаге поры социалистического абсолютизма, десяток яблок, керамическая масленка с древними отложениями масла, размазанными по всей внутренней поверхности. О! Бутылка водки в кармашке дверцы.