Харон
Шрифт:
— В моем тоже. — Разозлясь, Дэш позабыл про свои обычные рамки. «Хоп», — подумал довольный Харон. — Ты можешь относиться к танатам как тебе заблагорассудится, но они выполняют свою роль так же, как и ты свою. Свобода воли даже в твоем Мире отождествляется с порождением Зла, открытием путей ему.
— Ну, — протянул Харон, забавляясь, — коль скоро нам с тобой, мой верный Дэш, приходится заниматься проблемами равновесия сил, то, значит, со Злом — я, правда, его никогда не видел в натуральном, так сказать, чистом виде, но это ничего не меняет — нам необходимо сталкиваться.
— Пора прощаться, — сказал не на шутку разобидевшийся Дэш. — Твое хорошее настроение действует на меня столь же неблаготворно, как и мрачное. Помни, что я тебе сказал, и задавай свой последний вопрос, который так и вертится у тебя на языке.
«Вот это да. Откуда ему известно, что ты с самого упоминания Элизиума, Елисейских полей, понятий, которые тоже, верно, порождены не истинным положением вещей, а лишь необходимостью все здесь существующее как-то для себя обозначить, что ты с того самого момента только и делаешь, что удерживаешь вопрос о синей стране: где такая? Какой из Миров, которые все безразлично тебе недоступны, — она? Бессмысленность вопроса не остужает его обжигающей остроты. Ведь что, действительно, ты собираешься предпринять, если вдруг одна из «пристаней», куда Ладьи без всякой твоей свободы и воли — что там! — перевозят их, пересыпают эти гирьки на Мировом коромысле равновесия, окажется ею? Попытаешься проникнуть? Ты только что, совсем недавно решил, что нынешнему тебе это вовсе незачем. Незачем — по логике любого, наверное, из Миров.
Решил? Вот и продолжай придерживать язык, Перевозчик».
— Оставим пока меня. А ты, Дэш? Тебе открыто, что тебя самого ожидает дальше? Если мы оба служим, то чего можешь ожидать для себя ты?
— Неизвестно.
— Может, ты скажешь мне, кто все это, — Харон обвел рукой, — выдумал, кем, если не напрямую управляется, то, по крайней мере, устроено? Добро, Зло — слишком абстрактные вещи…
— Неизвестно.
— Ну а как все-таки с Перевозчиками? Что с ними бывает дальше?
— Неизвестно.
«Ага, стали глаза оловянными. Из равновесия я его вывел, допек. Это могу».
— Послушай, Перевозчик, у тебя не бывает впечатления, что ты, несмотря на свои трудности и, верю, немалые… неприятные ощущения…
— Спасибо.
— …становишься другим? Я имею в виду — принципиально другим?
— Еще как. Скоро у меня отрастут крылья, неизвестно только, какого они будут цвета. Крылья — в твоем Мире они не являются символом чего-либо? В бывшем моем — да. Рассказать?
— Тебе бы больше пригодились жабры. В моем Мире символ — они.
Дэш не скрывал, что шутит. «Вот и прекрасно. И снова мы друзья. Да здравствует всеобщее равновесие. Ура».
— Нет, Дэш, сказать тебе честно — ничего такого я не чувствую. Никаких перерождений. Я просто устал. Ладья меня, конечно, не дождалась?
— Ее уже нет, Харон. Да отсюда не так далеко идти до лагеря твоих… заблудших душ. К тому же не все ли равно — сколько? Год — или тысячу лет.
— Или миллион.
— Или миллион. — Или один день.
— Или один день.
Харон не выдержал,
— Это не я говорил, это из того же кладезя премудрости, что и приведенное тобой рассуждение о сути смерти. Из тех глупых мыслей напрямую вытекает, что никакого бессмертия нет, сопутствующих ему процессов, типа отделения души от прекратившего свою жизнедеятельность ее вместилища, попросту не бывает и если какое бессмертие и искать, то лишь в сохранении…
— Деяний рук своих и ума.
— А вот и не так. В сохранении… результатов своей трудовой деятельности — вот как, если уж совсем точно.
— Я, кажется, отупел. Не вижу особой разницы.
— Особой и я не вижу, но разница есть. Жаль, что и вздохнуть над тобой сочувственно я не могу, Перевозчик. Ступай себе, действуй, чтобы потом сохранить свои результаты. И помни, что я тебе сказал, сходи в Тэнар, тебя должны отпустить.
— Да. Хорошо. Я схожу. До следующего свидания, Дэш.
Харон оттолкнулся жилистой рукой от каменистой почвы, встал. Он хотел сделать Дэшу на прощание приятное и поэтому назвал его полным именем:
— Буду ждать его с нетерпением, Даймон Уэш. Развернувшись, так что из-под черных босых тупней брызнула скальная крошка, Харон стал легко взбегать вверх: по гребням он гораздо скорее доберется до лагеря. Луна облила своим светом его прямые широкие плечи, когда он вышел под ее сияние. Глаза, мерцающие на скале, в ее затененном уголке, стали тускнеть. Штрихи, которыми обозначилось лицо, торс, стирались, как бы поглощаемые камнем. Дольше всех просуществовала улыбка, которой Харон уже не видел, и шепот, что не догнал его: «Иди, Перевозчик, спеши, торопись. Ищи то, чего не бывает…» — но и шепот развеялся.
С обрыва высотою не менее сотни локтей Река представлялась широкой темной дорогой, а Тот берег — просто скрытой во мгле пустотой. Ничто не нарушало пустынности мрачных вод, и Харон постоял, рассматривая сверху открывшийся вид на то ли вотчину свою, то ли место ссылки, где он был то ли властителем, то ли рабом.
«Может быть, и не второе, но уж, во всяком случае, не первое».
Заметный, легко узнаваемый контур скалы, что нависала над Рекой выше по течению, уже за лагерем, оказался не так и близко, и вновь пришла досада, что Ладья его не дождалась, чтобы, как зачастую это бывало, подвезти после свидания с Дэшем, поближе к крайним палаткам. Затем Ладьи уходили. Не всегда вниз, к обрыву водопада, но безвозвратно. Харон на самом деле не знал, что с ними происходит после. Возможно, они растворяются в этом мертвом воздухе, а скорее всего просто тонут, и их догрызает Река.
«Странно, что никто в лагере не додумался подстеречь меня при возвращении. Ведь есть же те, кому невтерпеж попасть в рейс. Кто томим жаждой познания, у кого шило из одного места даже танаты не вынули».
Скала была похожа на чей-то профиль с высокой шевелюрой, окладистой бородой и коротким носом. Еще раз подосадовав на ее отдаленность, Харон отправился в путь. Он, балансируя, шел по узким карнизам над пропастями, от которых, будь они освещены до самого дна, закружилась бы голова у любого канатоходца. Местами ему приходилось делать прыжки через расселины, наполненные лишь густой непроницаемой тушью, но под тушью угадывались в буквальном смысле бездонные глубины. А один раз он упал в длинном прыжке, целясь руками в выступ, расположенный двумя его ростами ниже на противоположной стене трещины, и, повиснув, проследил взглядом падение камней, сорвавшихся от его прыжка. Оно было долгим.