Харон
Шрифт:
Дальнейшая судьба Елизаветы Никандровны типична. Отъезд в восемнадцатом с родителями, его тогда никто не называл эмиграцией, все думали, что едут на несколько месяцев, пока большевиков прогонят и порядок восстановится сам собой. Тяжелые годы, затем светлые годы, связанные с замужеством за немецким — в Париже! — коммерсантом фон Гольцем. Они так и не покидали города с золотым корабликом на гербе, куда было ехать — в Германию, задыхающуюся под репарациями Версаля? Фон Гольц ухитрялся процветать. Он, впрочем, был еврей гораздо больше, чем немец. Снова тяжелые годы после его скоропостижной кончины, лучик надежды на Рождество двадцать девятого. Новый роман, планы, радостные ожидания. Досадная
Она помнила, конечно, все эти годы свое давнее необъяснимое прозрение, но за тревогами и волнениями дней оно, полудетское, почти истерлось, сохранившись в каких-то очень дальних уголках. Дом фон Гольца на рю Риволи был совсем не похож на смытое временем видение, а с Максимилианом она была слишком счастлива, чтобы вспоминать.
Лишь в последний миг она вспомнила.
Елизавета фон Гольц похоронена на русском кладбище Сен-Жермен де Буа. Она никогда в жизни больше не видела ничего ни о себе, ни о ком другом. Но с нее началось.
Бабушка Инки, Аннет фон Гольц, на день смерти матери ей исполнилось восемь, была призрета Обществом Сестер Магдалины, воспитывалась и
жила под Рамбуйе, где в трех больших каменных домах с хозяйственными постройками располагались общежитие, школа с классами и церковь. Ко времени занятия немецкими войсками Парижа и оккупации Франции Аннет успела побывать замужем (и тут Инка повторила уже бывшую историю), Этьен оказался ничтожеством, и она его бросила. Франсуа тоже был так себе. Зато Ив, шансоне, познакомившись с ней поближе, подсказал ей отличную идею, и они стали выступать вместе с модными тогда номерами «угадывания мыслей». Аннет понятия не имела, откуда у нее это умение. Пришел успех, но тут случилась эта досадная война, и все чуть было не рухнуло. Ив зачем-то ушел в маки, и одной ей стало не по силам организовывать программу. Помог Вернер, очень любезный и красивый оберлейтенант. Аннет нравилось, положив ему руку на затылок, приблизить лицо с холодными глазами викинга, говоря: «Я читаю все твои мысли, майне либе».
Она не читала чужих мыслей. Она их слышала. Особенно, если человек перед нею повторял слово или фразу про себя несколько раз. Еще она находила спрятанные предметы.
В салон мадемуазель Ани фон Гольц — она вспомнила свою девичью фамилию, — открытый стараниями и связями Вернера, потянулись многие. Чиновники, артисты, коммерсанты, офицеры армии вермахта, а иногда и — черные мундиры СС. Спиритических сеансов Аннет избегала — там приходилось подчас пользоваться трюками, которые также наладил неутомимый Вернер. Однако и он более склонялся к телепатическим демонстрациям Аннет. Они приводили его в восторг, а он ночами приводил в восторг пылкую Аннет.
В конце концов Вернер признался, что является офицером специального подразделения, которое занимается поиском и привлечением на территориях оккупированных стран медиумов, гипнотизеров, телепатов и тому подобных лиц. (Тогда еще не знали слова «экстрасенс».) Что привлеченные активно работают на благо Третьего рейха во исполнение воли великого фюрера, который сам весьма высоко оценивает результаты их деятельности. Астрологи и предсказатели готовят гороскопы лично для фюрера и консультируют Генштаб по поводу тех или иных планируемых операций. А для Ани — об этом Вернер уже запросил свое руководство — с ее способностями найдется место, ну, скажем, в разведке у адмирала Канариса. Все это Вернер сообщает под строгим секретом, но еще дело состоит в том, что он намерен предложить Ани руку и сердце,
Кончался сорок первый год, войска победоносной Германии скоро возьмут Москву, и с большевистской Россией, к которой Аннет не испытывала ровно никаких чувств, зная, что там холодно и там живут варвары, будет покончено. Она с готовностью приняла предложение Вернера, викинга в обер-лейтенантских погонах. К тому же — романтическая фигура шпионки, читающей мысли своих врагов! О-ля-ля, тут было от чего закружиться головке. Даже обидно, что война так скоро кончится. Но всегда есть под рукой надутая Англия.
Все испортили офицеры в черном, посещавшие салон Ани. Именно у одного из них, едва он вошел каким-то вечером, Ани прочла мысли, складывающиеся в приговор ей, вместе с похабной фразой, которую он специально отчетливо повторял про себя.
Гольц, несмотря на приставку «фон», все-таки был евреем. Не надо было его вспоминать.
Весной сорок пятого эшелон вез освобожденных узниц женского лагеря из-под Братиславы на Восток. Аннет фон Гольц, хетфлинг 360997, лежащую в тифу, русские женщины назвали Аннушкой, чтобы забрать туда, где, быть может, найдется врач, потому что освободители брали больных только русских, всем остальным предоставлялась полная возможность самим добираться куда им вздумается. Например, на небо.
Стриженый бобрик, который отрос у нее через год, в лагере Тополином, был наполовину черным, наполовину седым. В Якутии она воочию убедилась, что в России холодно и живут варвары. Здесь она утратила способность слышать чужие мысли, да оно, может, и к лучшему. Отца девочки, которая родилась в сорок седьмом, Аннушка не знала — на красивую «заграничную» зечку навалилось сразу пятеро охранников на одной из пересылок. Сохранила ребенка чудом, из женщин выбивали беременность сапогами, чтобы не актировать на досрочное. Ребенка Аннушки просто забрали, и она больше никогда дочку не видела. Вместе с тысячами сгинула безвестно на знаменитой трассе от Хандыги до Магадана Аннушка Гольцова, С-954, мадемуазель Ани, Аннет фон Гольц. Ей было двадцать семь лет.
Мать Инки в бумагах, пришедших с ней в детский приют из лагеря, имени, отчества и фамилии не имела. Ей их придумали тут, и зашагала по строящейся жизни Марья Ивановна Иванова, с набегающими годками все радостнее включаясь в ее всеобщее движение. Стройки века звали, и зачатый, правда, по большой любви, младенец влюбленную Марию Ивановну (она же Машка-расхристяйка) от созидательных процессов стал бы отвлекать. Повинуясь этому соображению, а также перспективе уехать «на материк», где заняться строительством сугубо личной жизни с сердечным дружком, уже загнувшим длинный сибирский рубль, восемнадцатилетняя Машка от ребенка отказалась. «Он не мой и неча с собой тащить!» — категорично заявил сердечный дружок.
Последующее десятилетие у Марии Ивановны было наполнено событиями, встречами, надеждами и разочарованиями, сменой мест жительства, работ для пропитания и спутников жизни, зарегистрированных и незарегистрированных, для устройства личного счастья.
Никаких сверхнормальных способностей в Марии Ивановне не открывалось. Силы, пришедшие в действие в день Успенья Святой Богородицы, в далеком уже шестнадцатом году на Девичьем поле, на Марии Ивановне сделали передышку.
С семьдесят второго года, с «горящего» московского лета, когда дым от торфяников, что тлели от Егорьевска до Серпухова, закрывал город, Мария Ивановна — в столице. И тут не обошлось без нового сердечного дружка, от которого она, сохранив прописку и несколько квадратных метров жилплощади, быстренько отмоталась.