Хазария
Шрифт:
– Возить никто и не думал, – ответил Свенельд, внимательно вглядываясь в стены града, – по Дону из земель тех же данников хазарских – вятичей да радимичей – сколько угодно леса сплавить можно. Я другое вижу, – продолжал воевода, – жарко здесь, сухо, брёвна-то крепки, слов нет, да высохли, что солома на солнцепёке.
– И то верно, вуйко, – согласно кивнул Святослав, – коли заполыхают, то гореть на славу будут, не загасишь…
– Я велел толковых людей сыскать среди славянского населения, пусть расскажут, где чего в сём граде есть и как лепше к нему подступиться, – молвил Горицвет.
Вскоре воины доставили такого выходца из северской земли, что уже с десяток лет жил в окрестностях Саркела. Это был среднего роста, загорелый, как просмоленная вервь, рыбак.
– Я с сыном рыбу ловлю да частенько в граде торгую, и повар к столу самого Яшака иногда мою рыбу берёт. Окрестности и сам град добре знаю, а вот в крепость нашего брата не пускают, – охотно рассказывал рыбак. – Крепость там, на острове, недалеко от берега. Вон, глядите, вежа самая высокая, из белого камня. Из такого же белого камня возведён и дворец Яшака. Он находится в полуденной части, где и вежа, и от остальной части отделён внутренней стеной. Сама крепость, что сундук, ровнёхонька, по углам башнями усилена, стены высотой около пяти саженей.
– Стены толстые? – спросил воевода.
– Пожалуй, более полутора саженей будут, – ответил рыбак.
– А что в другой половине крепости? – уточнил Святослав.
– Там триста всадников обретаются, личная охорона Яшака, кузница, конюшни. В случае осады, конечно, больше поместиться может. А в самом граде воев сейчас изрядно, тысячи три или пять собралось, видать, в набег собираются, это как пить дать, я уж этих татей степных добре изучил. Перед самой крепостью ещё один ров с водой прорыт. Через тот ров мост перекинут к воротам, коли надобно, его поднимают, всё по византийской указке построено, хитро.
– Скажи, рыбак, а ров тот, что у крепостной стены, он с Доном соединён, разумею? – спросил Горицвет, и в очах его засияли лукавые искорки, как в тех случаях, когда он задумывал разыграть кого-либо из сотоварищей.
– Само собой, – ответил загорелый рыбак, – иначе откуда в нём воде взяться.
Посовещавшись с темниками и решив, как и что надо делать в случае штурма, Святослав велел пока дать отдохнуть лошадям и накормить людей.
Сам же он ничего не ел и всё чаще поглядывал на главные ворота хазарского града. Чем ближе становился вечер, тем больше мрачнело лицо князя, тем чётче проступала на нём наметившаяся жёсткая складка.
Едва сгустились сумерки, как русское войско пришло в движение. Неотрывно наблюдавшие за ними со стен хазары в темноте уже не могли видеть, что делает противник, а лишь слышали стук, скрежет, шум и глухие удары, похожие на падение деревянных и глиняных строений, что были за крепостью.
Боясь, что русы, пользуясь темнотой, подберутся к воротам или стенам, хазары при малейшем шуме извне пускали туда множество стрел, прислушиваясь, не раздастся ли стон или крик раненого.
Вместе с надвинувшимся мраком ночи всё большее беспокойство овладевало городом. Что там, оставаясь невидимыми, делают эти непонятные и непредсказуемые урусы? Хазары привыкли к тому, что они уже не одну сотню лет нападали на славянские грады и веси, сжигали и грабили, уводили в полон их жителей. И вдруг всё изменилось: теперь русы сами пришли и осадили их. И если раньше, когда не удавалось одолеть соседей, в любой момент можно было уйти в степь, рассыпаться по широким просторам, стать неуловимыми, то теперь деваться некуда – враг здесь, рядом, сразу за толстыми стенами, которые уже не кажутся такими надёжными, как уверяют греческие стратигосы. Теперь, когда беспокойство стало катиться по граду, многие позавидовали осторожным жидовинам, купцам и вельможам, которые под разными предлогами покинули град сразу после появления киевских гонцов.
Все теперь уповали лишь на то, что за надёжными стенами можно отсиживаться сколь угодно долго, а там или урусы уйдут, или подоспеет помощь из Каганата.
Около полуночи в неприятельском стане всё стихло. Хазары решили, что урусы наконец угомонились и теперь уснут до утра. Однако они ошиблись.
Тревожная тишина ночи в одночасье взорвалась криком тысяч глоток, звоном мечей о щиты, конским топотом и жужжанием калёных русских стрел, многие из которых несли просмоленную тлеющую паклю. Кое-где ворота, деревянные стены и башни, изрядно высохшие за лето, стали загораться. Хазары бросились их тушить, и многие тут же пали, сражённые русскими стрелами. Во тьму озлобленно полетели ответные тучи хазарских железноклювых посланцев; трёхлопастные бронебойные наконечники со стуком впивались в огромные, сколоченные из досок и дверей окрестных домов деревянные щиты-прикрытия, часто прошивая их насквозь. Укрываясь за щитами, русские дружинники подбирались к стенам града.
Со стороны Дона, обтекавшего с трёх сторон искусно насыпанный мыс, чей обрывистый берег лишь в низких местах был укреплён валами, напротив, не доносилось ни звука.
Неприступный днём, глубокий ров перед градом с наступлением ночи был засыпан сразу в нескольких местах и не был больше серьёзной преградой. Всё так же беззвучно, как тени, через свежие насыпи и завалы перебрались лучники и, выставив огромные щиты, укрылись за ними.
По знаку Святослава всадники стали подскакивать к стенам, бросать сушняк и вновь уноситься в темноту. Едва первые охапки легли к подножию, хазарские воины, услышав движение, стали прошивать всё пространство вокруг стрелами, сверху посыпались камни и полилась горячая смола. Но те, кто бросил траву, уже умчались прочь, на стены посыпался дружный град русских стрел, и под их прикрытием новые всадники швыряли охапки сена, обломки деревянных оград, какие-то узлы с паклей, одеждой и всем, что могло гореть.
Когда сушняка набралось достаточно, Святослав, отвернувшись от ветра, с молитвой Огнебогу возжёг своим булатным огнивом паклю, а от неё – просмоленную вервь, и птицей полетел на своём коне прямо к головным воротам. Над головой запели русские стрелы, оберегая князя от затаившихся на башнях вражеских лучников. В траву полетели другие куски зажжённых вервий, а о стену с хрустом разбилось несколько горшков с греческим елейным маслом.
В считаные мгновения радостный Семаргл-Огнебог, подзадориваемый полуденным Стрибожичем, осветил крепкую стену града, а затем под одобрительно-восторженные крики воинов протянул по масляным разливам на стене свои многоперстные огненные руки, жадно вцепился в дерево и взметнулся кверху, подбираясь жаркими языками к предложенной жертве.
Хазары вопили и метались по стене, несли воду в кожаных мехах и медных котлах, но мало кто достигал цели, – прилетавшие из тьмы стрелы метко разили их. В это время Огнебог, будто ловкий скоморох-канатоходец, взобрался на стену, пробежал по ней, а затем переметнулся на деревянную башню.
Лучники, стремясь не допустить гашения пожара, трудились неустанно, будто сеятели на пашне; лишь когда пустел колчан, одни уступали место другим.
Святославовы дружинники молили Стрибога с Огнебогом, чтобы они скорее поглотили крепкое дерево, и беспрестанно подкармливали их сушняком.
Наконец, прикрывая лица от горячего дыхания Семаргла, они приблизились к образовавшемуся в воротах проёму. Воины с длинными жердями и крюками на концах растащили горящие брёвна и освободили проход.
– За Верягу, темника нашего, за гонцов полонённых, за грады и сёла, врагом сожжённые, вперёд, братья! Слава Перуну!
Белый божественный конь Святослава рванул через тлеющий пролом и влетел во вражеский град, а за ним в едином порыве устремились дружинники.
В это время на противоположной стороне града, куда почти не доносился шум сражения, у ворот крепости возбуждённо кричал молодой посыльный, требуя пропустить его к владыке Исааку с важной вестью. Два больших факела, закреплённые в медные гнёзда у врат, неровным светом выхватывали искажённое криком лицо посыльного. Стража у ворот узнала посыльного и принялась опускать мост, приоткрыв одну створку ворот.