Хазария
Шрифт:
– Гляди! – вдруг толкнул сотоварища Олеша, указывая вверх на галерею.
Там появилась стройная девица с закрытой, как у арабов, нижней частью лица. Были видны только её подведённые для пущей выразительности глаза. При каждом мягком кошачьем шаге обтянутые тонкими паволоками чресла плавно колебались из стороны в сторону, а грудь была охвачена такой полупрозрачной тканью, что были видны сосцы. Она прошла и исчезла. А вскоре появилась вновь, в сопровождении ещё одной девицы, одетой так же. Грациозно пройдя по галерее, они стали спускаться по лестнице. Непонятное волнение охватило обоих киян, и чем ближе подходили девицы, тем оно становилось сильнее. Их мягкие шаги и плавные движения округлых бёдер, стройные женские тела, обтянутые тонкими паволоками, глаза, у одной голубые, как море, у другой карие, то широко расширялись, обжигая юных воинов, то томно прикрывались длинными ресницами. Какая-то неведомая сила исходила от дев, источалась вокруг, заставляя тех, кто находился за другими столами, неотрывно следить за ними горящими очами. Один из сидящих за столом в середине зала вскочил и нетвёрдой от выпитого вина поступью попытался преградить девам дорогу, но два коренастых молодца в тёмных одеждах тут же сгребли подвыпившего и быстро вернули на место. Девы меж тем беспрепятственно спустились вниз и обошли все той же кошачьей походкой стол русов раз и другой, обдав их неведомыми ароматами. Юных киян ещё более взволновали источаемые девами запахи, вид их горячих тел, облачённых полупрозрачными паволоками, а от огня, который вдруг заполыхал внутри, им вовсе перехватило дух, кровь ударила в виски, и бешено заколотились сердца. Дева с карими очами заговорила с ними на певучем греческом языке. Заворожённые молодцы только растерянно переглянулись. Девы рассмеялись звонко и весело, одна из них подошла к Олеше, полоснув синими очами и слегка коснувшись бедром его плеча. Юный витязь почувствовал, что огонь изнутри вмиг выплеснулся на его чело, которое заполыхало стыдом и смущением, свойственным девственникам. Дева ещё шибче рассмеялась серебряным смехом и, взяв его за руку, повела по лестнице. Ноги, будто чужие, не гнулись, сердце гулко билось в широкой груди, а перед очами мелькали разноцветные круги. Звякнула кованая щеколда за спиной, дева прижалась к нему пышными персями, а когда он, почти ничего не видя и не понимая, попытался обнять её гибкий стан, она всё с тем же игривым смехом ловко выскользнула из объятий. А затем, увлекши его на ложе, стала гладить нежнейшими пальцами его чело, очи, уста, крепкую шею и, ловко юркнув в ворот рубахи, прошлась по крепким плечам и могучей груди. Она что-то горячо шептала на своём языке, и хоть юный русич не понимал почти ничего, голос и жаркое дыхание действовали на него волшебно. Он несколько раз порывался сжать её в своих богатырских объятиях, но всякий раз она властно останавливала его, грациозно выскользнув и прикладывая палец к устам, как бы требуя осторожности и неторопливости. Она медленно принялась разоблачать Олешу, лаская и покрывая поцелуями, приглашая его руки и губы делать то же самое с её телом, и если богатырь торопился, то она придерживала его, показывая, как медленно и плавно он должен это делать, продвигаясь от кончиков пальцев на прекрасных ногах все выше и выше, к трепетному лону. Он забыл обо всём, чувствуя, что является послушным учеником, даже не учеником, но комком глины в руках опытного гончара или раскалённым куском железа под молотом мастера-кузнеца. Она распаляла его и вдруг останавливала, когда он готов был уже идти до конца, она была так доступна и так недосягаема, она лепила и ковала его, и он чувствовал это и не мог, да и не хотел противиться. Она струилась по нему змеёй и растекалась, подобно воде, она была упругой и сильной, беззащитной и податливой, и так много раз, пока оба они не слились в едином утолении друг другом, исторгая нечеловеческие крики и стоны, будто неведомые раненые звери. Потом лежали без сил и желаний, пустые, как лишённые даже капли влаги сосуды посреди знойной степи. Неизвестно, сколько длилась истома, потом пили вино и подрагивающими от недавнего напряжения руками тянулись к лежащим на столе фруктам. Незнакомка что-то говорила Олеше, и он, больше по жестам и внутреннему чутью, догадывался, что она благодарит его. Потом они, кажется, заснули ненадолго, а когда пробудились, всё началось сначала. И снова лежали в полном изнеможении, даже потянуться за вином, казалось, не было сил. Олеша чувствовал, как дрожащие пальцы красавицы перебирают его пальцы на левой руке. Потом он в очередной раз погрузился в сон, на сей раз глубокий, до полного беспамятства, словно ухнул в бездонный колодец. Когда с трудом открыл глаза на рассвете, рядом на ложе никого не было, подле валялось только его одеяние. Впрямь ли он был вчера с незнакомой красавицей или это только пригрезилось? В полумраке он даже как следует не разглядел её. А вдруг это была воровка? Превозмогая слабость, Олеша потянулся к своей одежде, ведь он слышал, как после такой ночи купцы зачастую оставались без единого пенязя, но пояс и кошель были на месте. Держа кошель правой рукой, он запустил шуйцу внутрь, чтобы проверить, все ли деньги целы, как вдруг обнаружил на безымянном пальце своей левой руки чудный золотой перстень тончайшей работы с печаткой, изображающей гривастого льва.
Когда на ватных от истомы ногах он вышел на улицу, то увидел озабоченного Журавина.
– Что, друг, не весел, аль девка не понравилась? – басовито захохотал Олеша.
– Девка-то понравилась, да денег только половина осталась от того, что вчера с собой взял, – пересчитывая пенязи в кошеле, отвечал Журавин.
– Ха, значит, ты ей не шибко понравился, – победно хохотнул Олеша, – а у меня и деньги целы, и вот ещё что есть! – Он протянул другу левую руку, показывая дивное кольцо.
– Ого! – только и смог выдохнуть Журавин. – Не простая, видать, девка на тебя глаз положила, перстень-то дорогой, я такой тонкой работы и не видывал…
– То-то же! – гордо изрёк Олеша, покровительственно похлопав обескураженного друга по плечу.
Сколько времени прошло с того первого победного сражения с женской красотой, скольких девок он охмурил и испортил, пользуясь бесценной наукой голубоглазой красавицы византийки, Олеша не считал.
И тем обиднее была для него несговорчивость своенравной дочери простого кузнеца Овсены, тем сильнее возгоралось в нём стремление получить то, чего давно и страстно желал. Его самолюбие, уязвлённое насмешками братьев-дружинников после того случая с глупым судом, когда всем стало известно, как он получил от Овсены добрую «припарку», до сих пор отзывалось внутри саднящей болью. С того самого часа затаил он в душе мысль сломить непокорный нрав вдовьей дочки. После похода на хазар это чувство стало ещё острее, ибо он приобрёл большой опыт в умении покорять и силой захватывать чужое. Теперь в нём взыграла ещё и гордость воина, – что стоит сделать послушной и ручной простую подолянку после того, как у его ног корчились с мольбами о прощении грозные хазарские воины и прекрасные пленницы? Только надо действовать с умом и не спеша.
«Что скис, будто квашня? – рассерженно одёрнул себя Олеша. – Нынче праздник Великих Овсеней, будут гулянья, Овсена непременно придёт с подружками, вот и действуй, а то рассупонился, будто кляча у нерадивого огнищанина!»
Он выпрямился, вдохнул своей могучей грудью и, подмигнув проходящим мимо девчатам, прыснувшим в ответ весёлым смехом, уверенным шагом направился домой, предвкушая, как после тяжёлого дня в Ратном Стане отмоется да отпарится в бане, потом наденет новое одеяние, заботливо приготовленное родителями, – отец много чего из византийских товаров припас, самое лучшее отобрал для сына – и отправится на гулянье. На душе стало светлее, а на лице заиграла невольная улыбка, когда Олеша толкнул резную, окованную медью калитку во двор купеческого – в два яруса – высокого терема.
Овсена утром выгребла золу, растопила печь и принялась за стряпню: сварила борщ, кашу и по случаю праздничного дня сделала медовый узвар с лесными грушами да ягодами.
Заглянув в квашню, накрытую холстинкой, Овсена увидела, что тесто за ночь хорошо поднялось. Добавив муки, вымесила, переложила на стол, оставив в квашне кусок теста размером с гусиное яйцо, – это будет закваска на следующий раз, – ещё хорошо вымесила, так что тесто перестало липнуть к рукам, и разделила на равные куски. Быстрыми, сноровистыми движениями придала хлебам положенную округлость и опустила их в широкий жбан с чистой и холодной родниковой водой, за которой сбегала ещё спозаранку. Печь уже прогорела, и Овсена, заглянув вовнутрь, чисто вымела под просяным веником. Затем бросила горсть муки, которая стала постепенно поджариваться и вкусно запахла орехами. Овсена осталась довольна, – значит, жар в печи ровный, иначе мука или сгорела бы сразу, или осталась сырой.
Между тем хлебы всплыли – пора отправлять их в печь.
В это время на минутку забежала Коляда, соседка и подруга Овсены, жившая через дом.
– О, да ты весь хлеб в воду опускаешь? – удивилась она. – А я только кусочек теста в воду бросаю, чтоб знать, когда сажать.
– Это я ситный только опускаю, а ржаной на столе подходит.
– А на чём ты ситный замешиваешь, на простокваше?
– На простокваше или сыворотке, а ржаной – только на родниковой воде.
– А что ж ты одна, матушка где?
– Вчера ещё с дядькой Комелем на Торг поехала, продать кое-чего и скупиться к празднику. К вечеру, думаю, вернётся…
– Да, я чего забежала-то, – спохватилась подруга, – вечером идём на гулянье, не забыла? Я заскочу за тобой!
И Коляда умчалась.
Овсена, уложив хлебы на деревянную лопатку, осторожно посадила их в печь и закрыла заслонку. Потом занялась уборкой и мытьём посуды.
Когда по горнице распространился хлебный дух, Овсена извлекла один, постучала по обратной стороне согнутыми костяшками пальцев, – раздался гулкий звук, – готов! Вытащив все хлебы, Овсена смочила верх и накрыла чистым рушником. Теперь можно и о гулянье подумать! И она занялась пересмотром нарядов из большого, окованного ещё отцом, тяжёлого сундука.
Богатыми выдались нынешние Великие Овсени! Не потому, что слишком уж щедрым был урожай, а оттого, что после похода Святослава на хазар затихли кочевники, и посевы русские даже в самых отдалённых землях остались несожжёнными, невытоптанными, а грады и сёла не изведали горя от хазарского разорения. И веселилась вся земля Киевская, Волынь и Древлянщина, Севщина, Черниговщина и Полоцк, плясал и пел великий град господин вольный Новгород со своими ушкуйными землями, и звонко пели все украины русские полуночные, и украины полуденные с Донецкими и Придонскими степями.
Стекались в Киев-град многочисленные обозы с товарами, радуя бога Радогоща обилием гостей. Печенеги и те присмирели на время, обсуждая между собой стремительный поход русского князя, гибель Саркела, смерть многих именитых хазарских воевод, в том числе и двух сыновей Великого Кагана.
Потому хоть и горька была боль утраты, но широко праздновали русы Великие Овсени.
Вечером на гулянье девушек собралось больше, чем парней, хотя не все девушки вышли водить весёлые хороводы – многие в горе по убитым суженым остались дома плакать и тужить пред светлым ликом Макоши, вспоминая любимого.
Овсена сразу заприметила Олешу, да и мудрено было его не приметить: заморское одеяние, дорогой пояс, сапоги с загнутыми кверху узкими носками – всё так шло богатырской стати молодого тысяцкого. А когда он предстал прямо перед девушкой в голубой, будто небесная сварга, рубахе с вышитым воротом, подхваченной узорчатым поясом, на котором висели украшенные дорогими каменьями ножны с кинжалом, когда заговорил мягким ласковым голосом, Овсена даже растерялась в первое мгновение.
– Овсенушка! – прогудел Олеша. – Пойдём со мной! Там, – он махнул рукой в сторону реки, – дружинники наши собираются, тысяцкие, темники, все с жёнами да сужеными, и Святослав обещался быть, пойдём? Ты что вздрогнула, студёно?