Хазария
Шрифт:
Поле кончилось, и Овсена пустила коня по дуге. Святослав опытным глазом рассчитал её движение и направил Белоцвета наперерез. Он настиг девушку в тот момент, когда итилец только выходил из поворота. Святослав ловко перехватил поводья и осадил скакуна. Он уже открыл было рот, чтобы отчитать Овсену за сумасшедшую скачку, но его взор встретился с глазами девушки, источающими такую радость, такую восторженную силу чувств, что слова застряли где-то в глотке, прорвавшись невнятным то ли хрипом, то ли бульканьем. Их очи были так близко, что говорили всё друг другу без слов. А потом глаза закрылись и друг друга нашли уста. Они утонули в глубоком и долгом поцелуе, будто в сладостном беспамятстве, если только оно, беспамятство, может быть сладостным.
В это время жеребцы, оказавшись бок о бок, затеяли свару, норовя укусить собрата.
Святослав прикрикнул на обоих, пересадил Овсену к себе, а итильца снова привязал сзади на длинном поводу.
Стало смеркаться, всё ощутимее потянуло прохладой. Святослав отвязал от седла тёплый двухслойный плащ и накинул на плечи, обернув себя и Овсену. Снова неторопливо ехали через лес.
– Ловко ты хазарина моего укротила, будто всю жизнь тем и занималась, что коней объезжала, – подивился Святослав.
– А я сейчас, Святославушка, ничего не боюсь. Коней с детства знаю, отец ведь их всё время подковывал, да и дома лошади были. Я ещё ходить толком не умела, а отец меня уже на коня сажал. Таких, как у тебя, конечно, видеть не приходилось. Но мне сейчас что конь, что иная животина – все покоряются…
– Отчего это?
Овсена улыбнулась загадочно, потом просто и радостно ответила, понизив голос:
– Люблю я, потому силу великую в себе имею, которой многое подвластно. Вот нынче собралась к тебе идти, собаки на Подоле лаять начали. Я подумала только, чтоб замолчали, и что ты думаешь? Пока шла, ни одна не тявкнула. Так что ни собак, ни людей – никого я теперь не страшусь…
На опушке, пламенеющей осенней листвой, кони остановились у небольшой копны сена, такой душистой, что нельзя было пройти мимо, не отведав доброго корма. Святослав с Овсеной спешились. Князь спутал лошадям ноги и оставил пастись. Сам же, укутав Овсену в епанчу, усадил под стог с другой стороны, а затем, расстелив попону, стал выкладывать перед восхищённой девушкой разные вкусные сласти.
После скачки и прогулки по лесу всё съестное шло в охотку.
Закончив вечерю, они улеглись на душистом сене, укрывшись плащом, и стали говорить друг с другом, поверяя душевные тайны. В темноте перекликались ночные птицы да изредка фыркали кони. С неба глядели ещё редкие, но чистые зори, а где-то в лесном озере слышался плеск – там Русалки с Водяником водили осенние последние хороводы.
Глядя на россыпь ярких звёзд, Овсена задумчиво произнесла:
– Одна из этих звёзд – душа моего отца. Я даже знаю какая – вон та, яркая, у Млечной Стези. Отец сейчас глядит на нас и радуется, что его дочь счастлива.
– Отец, наверное, очень любил тебя?
– И маму, и меня. Мама до сих пор иногда по ночам плачет. А я почти никогда. Я разговариваю с ним, когда мне тяжко или, как сейчас, радостно. Сколько себя помню, отец всегда был рядом. Мама рассказывала, что, когда я родилась, он брал меня на руки и носил похваляться перед всем Подолом: смотрите, какая красивая у меня дочка! Обычно сыновьям так радуются, а отец меня очень любил. Это он меня Овсеной назвал, хотя мать возражала, я ведь летом родилась.
– А я знаю отчего. Потому что волосы у тебя золотые, чисто листва осенняя, – серьёзно сказал Святослав и провёл по рассыпавшимся на сене шелковистым прядям.
– Да. Мама порой даже ревновала отца ко мне, так он со мной возился.
– А я слышал, будто отец твой поколачивал иногда мать Молотилиху…
Овсена помрачнела.
– Всё из-за вина греческого проклятого, ненавижу его! Отец потом винился перед матерью, и она всегда прощала его, потому что любила. Но мне каждый раз было так стыдно и горько… Я только недавно узнала, что у матери больше не было детей оттого, что отец спьяну как-то толкнул её, когда она была на сносях. Мать упала, ударилась, дитя выкинула – брат у меня должен был родиться, – и с тех пор больше не имела детей. А отец всё равно пить не бросил…
Святослав погладил Овсену по щеке.
– Я вино греческое не люблю, а ежели и выпью чего хмельного, то всё равно женщин не бью! – Он засмеялся.
– Я знаю, – отвечала Овсена.
– А я своего отца почти вовсе не помню, так, отдельные мгновения краткие… Любопытно, а где его звезда, я как-то об этом никогда не задумывался…
Они помолчали, глядя в небесную звездь. Их беседа текла тихим ручейком, иной раз прерываясь, а души продолжали говорить, паря, казалось, где-то высоко, в бездонной ночной сварге.
Святославу давно не было так хорошо, наверное, ещё с детства или с тех пор, когда старый волхв обучал его в Кудесном лесу.
– Знаешь, Овсена, я сейчас вспомнил, как жил в дремучем лесу у старого Велесдара. Он меня учил лес и зверей понимать, науки разные ведать. Эх, самое счастливое было время! А я старался вырасти поскорей, ратную науку познать, стать воином. Раньше было всё равно, а сейчас вдруг подумал: ежели б сгинул в сече, так и не изведал бы того, что открылось теперь…
Овсена ладошкой прикрыла уста Святослава:
– Не надо, Святославушка, Мару поминать, нам ведь так хорошо! – И, помолчав, осторожно спросила: – А с женой ты был счастлив?
– С Ладомилой? Был. Только совсем по-иному. Я толком и понять-то счастия не успел, как её не стало…
– Прости, – шепнула Овсена, – я поняла. А скажи… – девушка помедлила, не решаясь спросить, – а как…
– С Малушей? – нехотя закончил Святослав. – То была не любовь. Не желаю об этом сейчас говорить, после как-нибудь…
– А сыновья? – не унималась Овсена. – Как они?
– Растут, – пожал плечами Святослав. – Матушка о них заботится, я, когда дома бываю, навещаю их. Только тесно мне в тереме, что дикому зверю в клетке, не могу там долго быть… Да и в Киеве тесно. Простор люблю, волю, степь широкую, небо бескрайнее над головой.
– Оттого, видно, и прозвали тебя Русским Пардусом…
– Ты и сие про меня ведаешь? – удивлённо поднял голову Святослав.
Овсена ласково провела рукой по его щеке.
– Глупенький! Я ж все эти годы про тебя каждое слово ловила. После той встречи на Подольском погосте поминанием твоего имени только и жила!