Хэда (др. изд.)
Шрифт:
Путятин, идя на север, в свои моря, сам знал, что ждет там. Камчатка голодна и бедна, как бы ни процветала она в отчетах. Не зря Евфимий Васильевич послал в Петропавловск на «Каролине Фут» двести тонн риса. При всем желании, он не мог взять с собой больше продуктов: шхуна «Хэда» водоизмещением в восемьдесят тонн и так загружена, как только возможно. Есть и мука, и свежие овощи, и мясо, соленая редька, сакэ в низких бочках, соевый соус. Накамура всем снабдил, но, кажется, удивлялся, зачем брать с собой так много еды. Узнавал обиняками, правда ли, что в России, как пишется в
Накамура снабдил друзей, как друзей, – на все время плавания, и еще, пожалуй, сухой еды должно хватить на полгода. Несмотря на все опасения, признался Можайскому, что Путятину невозможно не верить, невозможно ждать после знакомства с ним, чтобы на Японию захотели бы напасть и сделать ей зло. При этом намекал, что, может быть, за нами есть какие-то совершенно другие русские, от которых всего можно ждать.
На «Хэде» шесть пушек. И шесть огромных весел. «Хэда» крепка и вооружена, как плавучая крепость. Никакая волна не была ей страшна. Толстые стекла закрывают рулевого. Толстые стекла в портах. Все поднято с погибшей «Дианы». Только сейчас понимаешь, как много сделано за эти месяцы. Крепкое, остойчивое судно, легко, даже красиво, как гоночная яхта, всходит на океанские волны. Сегодня солнце яркое, чисто небо, но ветер холодный.
На Камчатке особая земля, свои обычаи, трудные будут дела со своими чиновниками, как ни сух и ни скудей будет паек, а что-то высшее, благородное, жертвенное зовет нас туда и объединяет тесней.
Хотя бы не в жертву войне нам себя приносить, а надо бы идти как можно скорей в Петербург и там объяснить наконец, что без порта на юге Приморья мы бессильны на этом океане. Мысль эта взята от Невельского и, может быть, им от его предшественников, но прочувствована в наших скитаниях и только теперь понята.
Сидели в маленькой кают-компании за столом с крахмальной скатертью, где по стенам шкафы работы хэдских мастеров, с дареными японскими изделиями, превосходные вещи из фарфора, лакированного картона, из шелка, шитого золотом, резьба по камню и дереву. Даже простая посуда, куклы, искусственные цветы, наборные работы обшивки стен – все тщательно сделано, и сама шхуна как игрушка. Какая полировка переборок, как элегантно исполнена мебель по нашим рисункам. Как не вспомнишь друзей! Но ведь это лишь эпизод в истории. А где же правильные международные отношения, и могут ли они быть, если у нас нет удобного незамерзающего порта, хотя американцы верят в Амур и в великое его значение.
Чучела зверей и птиц – тоже отлично сделаны, набивали наши матросы, а с ними Елкин и Гошкевич, теперь отставшие от нас, оставшиеся в Японии.
...Опять целый день адмирал и офицеры наверху. Вечером штормило. В кают-компании играли гитары:
Дни уплывают в сырые тума-аны... Плывут...В воздухе все холодней. Ночью налетел леденящий ветер. Дождь сменился снегом. Снасти обледенели, утром на солнце они, казалось, покрыты хрустальными трубочками. Матросы расчищали сугробы на палубе лопатами, радуясь
Но вдруг новый шквал. Волнами палубу вымыло. Теплый ветер помчал шхуну на север, как легкую яхту.
Путятин не сходил с юта и первый в трубу увидел Ключевскую и Авачинскую.
«Какая великая и богатеющая наша страна!» – с волнением думал Александр Можайский, глядя на вершины вулканов, плывущие в небесной высоте. Словно оторвавшись от земли, они парят, предвосхищая летательные машины. «Нарочно для меня! Чтобы не пасть духом! Сознаю, что замыслы мои нельзя оставить!» – Можайский мелко перекрестился несколько раз, молясь о летательной машине, чтобы даны ему были, нашлись в нем силы и долготерпение.
– Знаете, по понятиям буддистов, – говорил юнкер, – от созерцания самых верхних чистых ступеней земли человек становится чище...
Великий океан извечно катит свои угрюмые воды под железной стеной Камчатки. Посередине его вод высочайшие гряды огнедышащих гор, с докрасна обгоревшими обрывами. Лес растет на камнях, огонь в земле и бездонная глубина в море. Из земных недр жидкий огонь бежит вверх, к горлу снежных сопок. Серые облака пристанут к снежным конусам и отдыхают, кутая их. Чистый вид вулканов – праздник, вершины показываются редко.
Огонь ударит из жерла сопки, посыплет пепел на людей, на их суда и жилища. Сопка засопит. Страшная сила тряхнет всю Камчатку. Ветер погонит тучи пепла на океан. Плеснет волна, прокатится от неба до неба, вода съест пепел и станет чиста по-прежнему.
Океан забушует, с силой кидает воду на скалы под бока огнедышащих гор так, что вздымаются облака чистой пены. Океан дышит тяжко, желая, как глубинный жар, потрясти Камчатку. Но не может. Вулкан не может засыпать пеплом океан, и океан не в силах тряхнуть сопками. И бьется, и гремит, грохочет и воет.
Океан и светел, и покоен, бел и синь...
Кит, играя, подымает темный горб в волнах, касатки ходят, высекая белые искры, вперебой волнам режут их гребни поперек, как кривые сабли, подымая водяные веера.
Весенний холодный ветер мчится по волнам... Город притаился где-то в морщинах земли, в складках вулкана.
«Не забывайте, господа, что снега и льды мы ежедневно видели... на Фудзи! – хотел бы сказать Можайский. – Дело не в снегах на горах, и не во льдах, и не в том, что повеяло величьем и холодом, за которым почувствовалась скудность жизни. А в том, что, как всегда, идет у нас с кем-нибудь война». На душе становилось холодней от этих мыслей, глушилась долгожданная ликующая радость от встреч с родной землей.
– Если сравнить с Фудзиямой, то здесь красивей! – сказал полковник Лосев, озабоченный в это утро и пушками, и самодельными картузами зарядов, и давно не стрелявшими артиллеристами, но не желавший обнаруживать беспокойства. Он впервые видел Камчатку.
– Мрачней, – заметил Пещуров.
Красивей! И мрачней! А кто это знает? Путятин и сам видел впервые эту панораму величественных вулканов и был тронут, сквозь напряжение и ожидание опасности. Величественней, чем вид в заливе Суруга!