Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей
Шрифт:
Рассказать все Кнуту? Как это возможно — разве что предъявить свой выросший живот и назвать имя отца ребенка? Все, как было? Этого она никогда не сможет. Слов не хватит, а если хватит, Кнут в ревности убьет ее за эти бесстыдные плотские радости.
Ладно, пока еще у нее есть какая-то неделя. Только бы удалось заполучить Кнута в постель, когда он вернется, а ей удастся. Пока же едва ли есть смысл пугать Торкеля.
Но она забыла о езде в карете! Вот что должно вызвать выкидыш. Она еще и сейчас помнила ощущения от сотрясения всех внутренностей, когда впервые
Однако, если она и отделается от ребенка, Кнута все равно просветят, чем Торкель и она занимались все это время. В таком случае, может быть, лучше ей самой упредить события? И она едва скрывала свою радость от Торкеля, походя на Моисея, вынужденного закрывать свое лицо, чтобы отблеск божественного величия не навредил детям Израиля. Ей трудно было представить себе, что она сможет отказаться от Торкеля даже в будущем. И — почему она должна это делать? Разве Кнут отказался от своей наложницы Альфивы? Разве скрывал, что все это долгое время держал ее в Дании?
Так уж ли точно, что никто не застал ее с Торкелем, тоже трудно сказать. Ведь, как и ожидалось, Эдгит тут же приехала в Лондон. Но даже если Эмма и запретила ей распаковывать в Уордроубском дворце свои сундуки и узлы, ей было стыдно отказать Эдгит и ее малышу в пристанище на время до отъезда дальше в Норфолк.
Эдгит тут же начала борьбу против Эммы, требуя от нее то одно, то другое. И Эмма не защищалась, только мурлыкала довольная, как сытая кошка, за что Эдгит также укоряла ее.
— Ты сама говоришь это, — улыбалась Эмма, — и я не собираюсь возражать тебе: я чувствую себя превосходно, в том числе и как женщина. Но поскольку ты обвиняешь в этом Торкеля, то я хочу спросить тебя, не стала ли ты сомневаться в собственной юной притягательности? Не думаешь же ты совершенно серьезно, что он, имеющий «кое-что получше», захотел бы наслаждаться моими «увядающими бедрами»?
На это Эдгит нечего было ответить, кроме как предъявить новые несвязные обвинения. Мол, Эмма возводит на нее напраслину: она, Эдгит, ни одним словом не подавала Эмме повода для подобных глумлений!
— Вы же живете здесь в Уордроубском дворце как муж и жена, — кричала она. — Об этом говорит каждый слуга. Так что, чему мне верить?
— Та, что так низко опускается, что расспрашивает слуг о ночном местопребывании своего мужа, достойна того, чтобы ее выдрали за уши, — ответила Эмма. — Почему тебе не спросить самого Торкеля?
Эдгит не то, чтобы казалась огорченной, она и вправду расстроилась. Очевидно, ей никогда не приходила в голову подобная мысль.
— Ты думаешь, он скажет мне правду? — спросила она почти жалобно.
Эмма готова была пожалеть Эдгит, но вместо этого ответила:
— А ты бы поверила ему, если бы он сказал «правду»? Какая бы она ни была?
— Фу, — заныла Эдгит, — ты злая женщина. Ой, у меня голова кругом идет, когда ты так говоришь — я ничего не понимаю.
Эмма отложила в сторону латинскую грамматику, которой надеялась заняться в тишине и покое. Сейчас, когда Кнут вернется домой, с ним явно придется все немного повторять — нельзя же представить
— Эдгит, милая, — сказала она материнским тоном, который сама так ненавидела, — ты ведь точно знаешь кое-что о проделках твоего высокородного отца с другими женщинами, помимо… помимо твоей матери и меня?
— Да неужели? — неохотно ответила Эдгит и, черт, посмотрела на свои развернутые ладони точно так же, как это делал обычно Торкель.
— Неужели ты думаешь, что твоя мать или я когда-нибудь смогли бы так попрать собственное достоинство, чтобы призвать его к ответу за это? Или расспрашивать его — распутничал ли он с той-то и той-то?
Эдгит вскочила с места.
— Но это совсем другое дело! С теми женщинами он только делил ложе — он ведь не любил их?
Эмма вздохнула и изучающе посмотрела на Эдгит.
— Значит, ты думаешь, что Торкель любит — любит меня? Да, тогда действительно плохо… И ты уверена, что он ответит тебе, что это так, если ты спросишь его?
Эдгит больше не вертела ладонями, она теперь словно гребла. Если она и раньше не знала, так это или не так, то после этого вопроса, ей отнюдь не стало легче. Во всяком случае, вопрос запал в нее так глубоко, что она замолкла и задумалась.
— Но ты-то во всяком случае любишь Торкеля — если ты вообще способна любить кого-либо?
Эмма посмотрела поверх грамматики.
— Да, спасибо, я думаю, что да.
Когда позже Торкель пришел к вечерней трапезе, ссоры не было, по крайней мере, Эмма не слышала. Короткое обсуждение предстоящего на следующий день отъезда — и все. Потом, сославшись на головную боль, Эдгит с маленьким Харальдом удалились.
В эту ночь Эмма лихо забралась в постель к Торкелю и пробудила его в двойном смысле этого слова. Если он собирается уезжать вместе с Эдгит, то явно пройдет несколько дней, возможно, целая неделя, пока Эмма сможет вновь увидеть его.
Рядом с Торкелем она совсем забылась: и он заставил ее ужасно кричать в момент завершения. Что этот миг будет длиться столь же долго, как и салют при рождении королевского сына, она не ожидала. И хотя она едва не задохнулась под своей подушкой, Эдгит, наверняка, все слышала. Вероятно, Эдгит приходила подсматривать за ними…
Но позже ночью она не видела Эдгит; на следующее утро, когда она проснулась, Торкель и Эдгит уже уехали. Не удалось ей и обсудить с Торкелем, что тот рассказал своей жене; но пусть это останется при Нем. Так Эмма и заявила Торкелю.
Кнут не приехал в январе, он не приехал в феврале, не приехал он даже в марте.
Эмма была уже на пятом месяце, когда он добрался до Винчестера. Ледяной была встреча между королем и королевой. От его глаз ничего уже нельзя было скрыть, хотя она и храбро пыталась это делать перед двором и зеваками по дороге в собор и обратно. Никто точно не знал о случившемся, чтобы уверенно сказать: «Что я говорил!» Кнута она приняла в своих покоях, набросив на себя лишь восточный халат. Она присела в книксене так низко, как только смогла в своем положении.