Хмурый Вангур
Шрифт:
Вконец обессиленный, Пушкарев привалился к дереву. Ноги сделались как ватные. Юра сел, тяжело дыша, медленно провел по глазам: перед ними мельтешили кроваво-мутные круги.
— Нет, — тихо сказал он, — видно, судьба уж… — И как-то странно и страшно прозвучали эти слова — оттого, что сказал их Юра.
Было тихо, но уже начинал посвистывать и трепать верхушки деревьев ветер. Приплясывая, пока еще легонько, шла над урманом непогодь. Хорошо хоть, что застанет их не в болотном нюре — в лесу.
Частые снежные искорки сыпались на лицо Пушкарева; он запрокинул голову и все не мог оторвать глаз от амбарчика.
— Слушай!.. Давай-ка сюда топор.
Мысль Пушкарева была неожиданно проста: одно из ближних деревьев свалить так, чтобы верхушкой оно привалилось к амбарчику.
Тонкая сосна вздрагивала под ударами топора и, казалось, отфыркивалась, осыпая снег. Но вот она качнулась, помедлила и, растопырив ветви, повалилась, и, проскребя ветвями по амбарчику, рухнула мимо.
Густо осыпался с ближних деревьев снег. Пушкарев убрал со лба слипшиеся волосы.
— Ну, давай снова.
Рубили снова. Вторая сосна качнулась, заскрипела, повалилась. Прямо на сумех. Юра облапил ствол. Борис Никифорович отстранил его:
— Я легче. Подставляй спину.
Наклон был крут, сучья — высоко, руки и ноги скользили по чешуйкам молодой коры. Вытащив охотничий нож, Пушкарев всадил его в ствол и, ухватившись за рукоятку, подтянулся. Передохнул. Потом всадил повыше и подтянулся снова. Ствол качался, руки била крупная дрожь. Юре снизу казалось: вот-вот Пушкарев сорвется.
Из амбарчика пахнуло затхлым. Свет упал на раскиданные по бревенчатому полу старые, полуистлевшие шкуры, глиняные черепки, самострелы, пустые мешки. По всему было видно, что хозяин не заглядывал сюда очень давно.
— Ну, что там? — не терпелось Юре.
Борис Никифорович не отвечал. Лихорадочно перебирал он разбросанную в амбарчике рухлядь, ощупывая мешки и мешочки, заглядывал в них — ничего съестного!
— Что же ты молчишь?
Пушкареву хотелось зарыться с головой в эти жалкие, полуистлевшие шкуры, сжаться в комок и горько-горько заплакать. Как маленькому мальчишке. Он закусил губу и принялся заново перетряхивать бесполезное старье. Но вдруг, откинув из угла барсучью шкуру, он заметил под ней желтовато-серую кучку муки. Когда-то нечаянно рассыпанная здесь, она полусгнила, отсырела и затвердела, и было ее совсем немного.
— Мука? — спросил Пушкарев и закричал: — Мука! Слышишь? Мука!!
Он соскребал ее так тщательно, как ни один старатель, наверное, не собирал золотой песок…
С расчетливой жадностью съели они по горькой скороспелой лепешке, испеченной в золе. Съели — и взгляды обоих почти одновременно упали на оставшуюся третью. И сразу же встретились их взгляды.
— Нет, — сказал Пушкарев. — На завтра… Ну, или на вечер. — Он бережно завернул лепешку. — Спрячь.
Они посидели молча, дожидаясь, когда натает в ведерке снег и вскипит вода. Борис Никифорович как-то странно — как будто и насмешливо, а в то же время задумчиво и грустно — усмехнулся.
— Ты что?
— Да так… Вот подумал: пошла бы на Вангур Наташа, а не ты, как вы тогда просили…
Юра взглянул на него, ничего не ответил, и опять они долго сидели молча. Разговаривать не хотелось: разговор тоже отнимает силы. Борис молча ощупал изодранные, сопревшие бродни Юры и полез в свой рюкзак, вытащил шерстяные носки.
— Держи..
— Сам и держи. Как будто у него целые…
— У меня еще есть, запасные.
— Ты слышал такие детские стишки: «Лгать но надо, лгать нехорошо»?
— Держи, говорят!
— А ну, покажи запасные.
— Ты что, ревизионная комиссия? Натягивай!.. И давай кружки, погреемся немножко, отдохнем. Может, поспится…
Уже два дня летели в снежной мути тревожные сигналы, чьи-то позывные, обрывки фраз: «В районе реки Вангур… Четверо… Квадрат семнадцать — восемьдесят пять… Никаких следов… Четверо… В районе реки Вангур…»
Два дня метался в холодном вьюжном небе самолет. Летчик видел лишь бесконечную тайгу, застланную снежной пеленой, и — никаких признаков людей…
Они очнулись от тяжелой, беспокойной полудремы одновременно.
— Самолет?!
И оба метнулись из палатки.
Они еще успели заметить, как между неясными от снежной завирухи верхушками деревьев мелькнул расплывшийся силуэт самолета. Мелькнул — и исчез; и растаял, заглох рев мотора. Снова стало тихо. Лишь свистел и насмешливо ухал ветер и потрескивал потревоженный лес. И мутное небо было холодным и пустым.
Потом самолетный гул возник еще раз, где-то в стороне, но разглядеть они уже не могли и напрасно жгли большой дымный костер, и напрасно до ноющей боли в ушах вслушивались в шумы урмана.
Глава тринадцатая
1
Рюкзак у Наташи был уже приготовлен. И сама она была готова и сидела у стола тепло одетая, в малице, положив обе руки на карту. Рукава потянули за собой бока и полу малицы, пола раздвинулась, растопорщилась, и от этого Наташа казалась толстой и неуклюжей.
В который раз она рассматривала карту, знакомую, кажется, до последней черточки на зеленоватом листе. Она рассматривала этот лист, и сантиметры вырастали в километры, и снежная белизна застилала простор, и в этом просторе, застывший, мертвый, лежал Вангур, а где-то около него у одинокого костра коченели четверо.
Нет, они не сидят у костра. Они идут — упорные, смелые и сильные. Ох, как им, наверное, холодно! Но Юра, конечно, напевает какую-нибудь песенку, упрямо хмурится Пушкарев, а Николай покрикивает что-то веселое и задорное… Глупая, глупая! Ведь снег, мороз, а у них нет зимней одежды, нет лыж и, кто знает, может быть, нет уже и пищи. Далеко ли до худшего?.. Но уже идут на их поиски люди. Из Суеватпауля, из Вижая, из Тошемки. Вчера ушел в тайгу Степан Крутояров с двумя манси. И сегодня еще уходит партия, рюкзак уже готов…