Хобо
Шрифт:
«Неужели тебя так потряс один трах?» Она театрально изобразила удивление, прикрыв ладонью рот. «Точнее, каких-то пять-шесть трахов?».
Они препирались как муж с женой после третьего развода.
«Ну, ты ему вставила», Барон зацокал языком, засовывая руки в карманы. «Можно подумать, что у тебя вместо пизды яйца».
«А у меня и то, и другое», сказала она совершенно спокойно.
«Скоро у тебя будет еще и много членов. Посмотри, сколько их здесь». Барон огляделся по сторонам. Он казался самым одиноким человеком в мире.
«Неужели ты не смог придумать ничего более пидерского?». Ее удивление был безграничным.
«Мог», прошипел он и замахнулся. Послышался звук пощечины. Как оборвавшиеся аплодисменты. Хозяйская, показательная
«Видишь, мог», он схватил ее за подбородок, словно собирался пересчитать ей зубы.
Я увидел размазанный макияж, следы крови. Не знаю, что видела она.
«Вытрись», сказал он с отвращением.
Она сосала разбитую губу. Откровенно и грубо. Никому из бригады не было никакого дела до стиля. Они ждали, чтобы хозяин проорался, выпустил пар, разобрался со своей проблемой. Беда только в том, что ему особенно не с чем было и разбираться. Прелюбодеяние, обман, предательство — в мире Барона таким вещам не придавали особого значения, в противном случае можно было показаться слабаком. Человек без лица был в ярости из-за своей собственной ярости. Его маска смялась в нескольких местах сразу, когда он сказал загробным голосом: «Иди в комнату и приготовься принять парней». И показал пальцем на одну из дверей в коридоре. «Связывать тебя я не стану. Я тебе верю». Маска снова замерзла и стала неподвижной. Она посмотрела на него как-то очень перекосившись, широко раскрыв глаза, приоткрыв рот, тонкая вена на ее великолепно вылепленной шее набухла.
«Нечего пялиться», прошипел Барон, и она покорно опустила веки в знак послушания перед своим господином. Кроткая, слабая женщина, волоча ноги, побрела из гостиной. В ее пошатывающейся походке была какая-то вывихнутая грациозность.
Ну, хорошо, хотя бы не будет экзекуции прямо на обеденном столе, подумал я, когда она удалилась. Стол стоял под огромной люстрой, висящей так низко, что у нас поджарились бы задницы.
Мы оторопело переглядывались. Я видел, что всем очень неловко. Барон вел себя все более по-баронски. «Ну-ка, пободрее, будьте мужчинами. Смотрите, не осрамите меня там». Он хотел этим сказать: кто угощает, тот вправе требовать отдачи. Бригада задумалась. Кто-то потихоньку опрокидывал по несколько рюмок подряд, кто-то стыдливо потирал ляжки, а кто-то наспех поправлял прическу. «Вас что, парализовало? Пошли-пошли-пошли, один за другим, быстро, тоже мне, стыдливые целки!», Барон подкалывал их, и они принялись подкалывать друг друга.
Наконец, поразвлечься выдвинулся первый, правда, выглядел он так, будто направляется в шахтерский забой, только без каски и лампы. Пистолет торчал у него из-под рубашки, засунутый за ремень прямо по голой коже. Но никто не произнес ни слова. Оставшиеся растягивали рты в неестественные улыбки, которые означали и одобрение болельщиков, и дружеский подъеб.
«Бум-бум-бум», из-за музыки ничего нельзя было услышать. «Смотрите, не распаляйтесь раньше времени», сказал Барон, скручивая косяк из шита своей коллекции. Поговаривали, что именно из-за Барона цена «афганца» взлетела до небес. Он взвинчивал цены, чтобы отпугнуть покупателей и оставить побольше для себя. С кротким выражением лица он сконцентрировался на своем джойнте[32], потихоньку квася пиво из банки, которую сжимал так сильно, что она деформировалась. Должно быть, и Хайле Селассие[33] там, на небе, сидя в такой же позе, так же наслаждался, слушая Марли и Тоша, которые дуэтом исповедовались, оговаривая друг друга. Вскоре регги зазвучал и у нас, внизу. Что было совсем файн[34], потому что он что-то бормотал вместо нас.
Я лил в себя все, что попадалось под руку. Я умышленно мешал все подряд, но мне никак не удавалось вырубиться. Мозг продолжал работать, кишки переваривать, ноги ступать, все во мне было на своем месте. Я чувствовал шепот крови, которая мне говорила: тебе отсюда не выбраться, тебе от них не избавиться.
Под бесконечный барабанный ритм регги тот, первый, вышел из комнаты. Его рубашка была заправлена в брюки и застегнута до самого воротника. Он тщательно привел себя в порядок, прежде чем вернуться. Никто не сказал ни слова, ни музыка, ни летние мясные мухи. Все краем глаза поглядывали на Барона — властелин щурился и кайфовал, или делал вид, что кайфует. Никаких комментариев или команд не последовало.
С некоторой неуверенностью, что-то бормоча себе под нос, в комнату направился следующий, он поводил плечами, видимо считая, что так делают настоящие самцы. Вообще, мне казалось, что все старались выглядеть как можно менее распаленными. А выглядели, в некотором смысле, даже жалко. Выполняли задание, отрабатывали смену с хозяйской сучкой, чтобы удовлетворить хозяина.
Я два раза сходил поссать, я слонялся по квартире, но тянуть до бесконечности было невозможно…
Она лежала на животе на кровати без постельного белья, голая и мелкая. Я сел на край кровати, зажав руки между коленей и глядя в сторону. Мне стало чуть легче, когда я увидел переброшенное через спинку стула одеяло. От прикосновения одеяла она шевельнулась. Приподнялась на локтях, лениво закинув назад голову. Она смотрела на меня так, как будто я появился из ниоткуда, как будто я кто-то то ли знакомый, то ли незнакомый, как будто я невидимый и лишний. И это было единственной правдой в той напряженной ночи.
Ее глаза лани глубоко ввалились, но одна слеза все-таки появилась и покатилась по щеке.
«Паломник», прошептала она и перевернулась на бок. «Извини, меня что-то трясет».
«Без проблем, трясет так трясет», брякнул я только затем, чтобы превозмочь жалость и дотронулся до ее поджатого, обессилевшего бедра. Ее голова сползла с подушки. Что-то давило на нее сверху. Что-то более печальное, чем сама печаль. Язык у меня во рту отяжелел, но это не помогло мне удержаться от идиотского вопроса: «Как ты?», который звучал как стон, наш с ней общий стон.
«Порядком надоели, но не так уж страшно». Видимо, это должно было прозвучать лихо и прикольно, но не прозвучало.
Я молчал, опустив голову. Я был совершенно беспомощен и не мог с этим справиться.
«Постарайся, чтобы тебе не было неприятно», она вцепилась пальцами в мою руку. «Я стараюсь не заснуть. Помоги мне». Ее надтреснутый голос подкрадывался ко мне. Я остался сидеть, ошеломленный и растерянный. «Ты выглядишь так, как будто тебе нужен друг», тот же самый голос теперь полз по мне.
«Тебе виднее». Собственный пот казался мне какой-то слизью непонятного происхождения. Я ежился от каждого вздоха.
А потом она сказала: «Подложи мне подушку под попу. Я так люблю».
Да, я хотел воспользоваться этой подушкой. Я хотел положить подушку ей на лицо и задушить ее. Вместо этого я спросил пристыжено: «Хочешь сигарету?».
«Это ты решил за мной поухаживать?». Она захихикала, звук был каркающий и такой громкий, что мне пришлось прикрыть ее рот ладонью. Ухмылка осталась у нее на губах, еще более болезненная и издевательская, чем была у Пени. Неожиданно у меня перед глазами возникла его бритая голова, крепко вросшая в надежные широкие плечи. Она была его отражением в кривом зеркале. Я ждал, что в любой момент Капо ди тутти капо воскреснет и с крайним сожалением сообщит мне, что, вот, подошла и моя очередь. Я попытался выпрямиться, но было поздно. Даница поцеловала меня холодными, вялыми губами. Я почувствовал затхлый вкус, который напомнил мне чай из березовых листьев, который пила моя мать, у нее были больные почки, а я как-то раз по ошибке его попробовал. Ух, я думаю более затхлый вкус даже представить себе невозможно. Он производил впечатление чего-то гниющего, но недосгнившего. Мать потом призналась, что когда пьет его, всегда затыкает нос.