Хобо
Шрифт:
Я по-прежнему пялился в окно. Там было мое отражение, вписанное в мрачный фон. Перед ним мне не нужно было оправдываться. Да и перед ней тоже. Ёб твою мать, мы выдержали всю ту прогулку, даже не взявшись за руки, зачем сейчас портить поездку. Так гораздо больше пробирает, нет что ли? Нет, мне совсем не было плохо. Может быть только немного грустно, но грусть это в порядке вещей. В сущности, я чувствовал себя чисто, если понятно, что я имею в виду. Одиночество настигает каждого. Оно самая сильная химия — разливается по всему телу, проникает повсюду, даже в те места, про которые ты и не знал, что они у тебя есть. Проблема только в том, что ты никогда не бываешь один. Стоит себе в этом признаться, и становится легче. Из-за молчания Даницы у меня поднялось настроение.
«Это то, что меня мучает», прокашлял я признание.
«С какой стати это может мучить тебя?». Она посмотрела на меня, как на впавшего в детство маразматика, удивленная тем, что видит.
«Потому что я хотел бы, чтобы ты не была уж очень своя в доску», сказал я, вытирая рот.
«То, чего хочешь, вовсе не всегда то, чего хочешь хотеть». Она положила голову мне на плечо. Как-то по-кошачьи.
Да, она действительно умела говорить такие вещи, которые ты слушаешь каждый день, но никогда не слышишь. Важные безболезненные вещи, которые с тобой происходят для порядка, только для того, чтобы сделать твою жизнь достаточно бессмысленной и легкой.
Пока я так потихоньку обмозговывал все это, одурманенный водкой и воздухом в автобусе, Даница заснула, не выпуская моей руки. Это не помешало мне развлечься. «Ю мэйк май харт синг. Ю мэйк ми эвритинг. Ю мув ми», покачивался я на сидении под слова и рифф, который скользил от высшей до низшей точки моего позвоночника. Да, это была поездка, о которой мечтает каждый Ковальски. «Бэйб, ай тинк ай лав ю», пел я версию Хендрикса, уверенный, что «Троггсы» не имеют ничего против. «Бат ай вона ноу фор шур! О, бэйб, плиз! Сак ит ту ми ван мор тайм»[10]. Я искренне обрадовался, что есть такой гимн любви, под который могу присягнуть и я.
Когда Даница проснулась, я уже отключился. От водки, от исполнения песен, от нежностей, от пересказывания того, что она вслух видела во сне, когда спала на моем плече. Вскоре отключилась и она. Мне хотелось подремать, и я прислонился к ее плечу. Это было последнее прикосновение, которое я запомнил перед тем, как погрузиться а алкогольную нирвану.
Позже, садясь в такси, она бросила мне: «Если не вернешься, я тебя ждать не буду». Ха, классная фраза для прощания двух психов. Даница была чем-то большим, чем королева идиотских алиби. Она знала, что мне некуда возвращаться. «Если ты не вернешься, я тебя ждать не буду». Эх. Я не вернулся, но я ее ждал. Правда, не там.
*
Я пришел в «Лимбо» немного раньше, мы договорились встретиться с Кинки, чтобы я передал диски, которые купил для нее в Будапеште. Кинки была моей старой подружкой, насколько старой, настолько же и подружкой. Я и сам удивляюсь тому, сколько лет мы дружим. Не знаю, почему мы так долго терпели друг друга, но я не из тех, кто задается такими вопросами. Просто наше общение продолжалось и продолжалось, и было именно этим, общением. Мы вместе оттрубили четыре года в гимназии, и, думаю, именно она убедила меня поступить на юридический факультет. Я сделал это, хотя большой необходимости не было. С тех пор она носит это
«О, Хобо, с чего это ты так рано? Пришел с нами повидаться?». Псевдоофициантки завладели стойкой, наслаждаясь своими сигаретами и своими позами. Я не был точно уверен, они выбирали позу, или поза выбирала их. В любом случае они были неизбежны. Точно так же как Титус, который беседовал с ними из-за стойки, расслабленный и одновременно сконцентрированный как боксер в углу ринга перед началом матча. Он складывал и вычитал, прикидывая, какой приход будет от предстоящего клабинга.
«У меня тут свидание с подружкой», сказал я, надеясь, что это достаточно веская причина, чтобы мне предложили выпить.
«А, вот как. Хочешь, чтобы мы посмотрели как ты трахаешься?». Хозяйки ночи своими усмешками и грубым мужским юмором умеют добиться, чтобы у тебя никогда не встало. Вполне объяснимо, они делали мужскую работу — развлекали себя и других, без ухаживаний и сюсюканья, могли дать в зубы и получить сами, нюхали грязное белье, обмениваясь им друг с другом. Было похоже, что никто не может поставить под угрозу их развлечение, и я ценил их усилия, тот способ, которым, потея, зарабатывало свой хлеб это принадлежащее хозяину женское мясо. Ведь и я сам был частью инвентаря Ацы Барона.
«В этом клубе траханье запрещено, разве не так?». Я закурил сигарету и присоединился к компании курильщиков. «Или же просто запрещено об этом рассказывать?»
«Да без проблем, Хобо, мы же свои люди», подключился Титус и подвинул ко мне щедро наполненный стакан. Мы молча чокнулись. Я предчувствовал что-то из ряда вон выходящее. Так оно и было.
«Команда, да?», сказал я, чувствуя, как мои рецепторы наслаждаются бурбоном, и как он жжет нижние слои моего живота. Ничего не скажешь, эта эссенция из Кентукки никогда не обманывает.
«Команда?», Титус вопросительно приподнял брови и развел руками. «Семья, дорогой мой, семья. Как ты не понимаешь?». Его улыбка была скорее хитрой, чем притворной. Настоящий «часовой у ворот».
«Понимаю», я кивнул головой насчет следующей порции бурбона, «значит — каждый с каждым».
«Значит, никто с тобой, а ты со всеми», сказала одна из «семейных» участниц оргий. Это выглядело как упрек, как стрижка черной овцы на глазах всего стада. Черная овца заблеяла: «Слишком много семей на этом свете». Я поднял стакан в знак того, что сдаюсь, и выпил за их находчивость…
Кинки вошла в полузатемненный, наспех отремонтированный подвал, покачивая бедрами, словно ходит с хула-хупом на теле. Я знал, что адресовано это не мне. Мы приветствовали друг друга продолжительным объятием, обменялись несколькими «хм-хм» взглядами и пошли в самое удаленное сепаре[13]. Я крикнул, чтобы принесли еще немного «стрейт[14] Кентакки». Кинки разделяла мои вкусы, по крайней мере, относительно выпивки и кое-чего еще. Вместо бурбона появился Титус — такой стрейт, что стрейтовее быть не может. «Тебе не следует здесь находиться», обратился он к Кинки. Она с дамской ловкостью достала сигарету и наклонилась в мою сторону, ожидая огня. Я дал ей прикурить, осветив ее продолговатое лицо, которое все целиком превратилось в гард[15]. Я улыбнулся ей, а потом, пока улыбка сходила с моего лица, обернулся к Титусу и очень, очень по-фраерски промяукал: «Она со мной».