Ход кротом
Шрифт:
Борис приподнялся на госпитальной койке, поглядел на темнеющее февральское небо за маленьким, скупо застекленным, окном. Выдохнул:
— Мы вот лежим, а там умирает кто-то на проволоке. Кого-то кони дробят подковами. Кто-то еще думает, что живой, в атаку еще бежит — а бежит уже по собственным кишкам. И представь, поручик, через это все идут письма. С попутными вагонами. За потными пазухами казаков. В обтрепанных сумках девушек, постаревших за ночь на десять лет. Эти вот складные треугольнички. Любой может развернуть и прочесть, любой может насмеяться. Как люди не боятся доверить себя листу бумаги?
— Да ты прямо писатель, — отозвался Вениамин. — Говоришь, как по книге.
— Ночью луна высоко стояла, и у тебя на листке я видел, в столбик. Стихи?
Вениамин подумал и ответил, как ответил бы попутчику в поезде, человеку, которого больше никогда уже не увидишь и не будешь краснеть за сказанное:
— Баловство. Случилось мне на цеппелине лететь. Вот и написал.
Снова вошел служитель, захлопнул рамы — пожалуй, вовремя, потому что холод забирался уже под «сиротские» тонкие одеяла, но собеседники его не заметили. Служитель внимательно посмотрел на спорщиков и, видя, что не собираются вцепляться друг другу в глотки, вышел.
— Ну так прочти, что ли, если не тайна? Скучно лежать!
Венька вздохнул:
— Держи листок, пока вовсе не стемнело.
Борис повозился под подушкой и внезапно достал очки-«велосипед» в тоненькой оправе.
“По небесному простору Мы прокладывем путь. Только Солнце, только сердце В небе сможет полыхнуть. Для победы ни молиться, Ни колени преклонять. Только жизнь отдать на это Только сердце распалять. Краем света, гранью ночи Путь прокладывает полк. И глядит нам прямо в очи Белый всадник, божий волк.”Огнеметчик Мордора прочитал и улыбнулся — против ожидания, незлобно.
— Кривовато, но это не беда. Нерв есть, понимаешь? А сколько те стихи проживут, не нам судить. Как мне в Москве говорил поэт один: «Зайдите через тысячу лет, тогда поговорим». Вениамин, разреши вопрос?
— Чего уж там, спрашивай.
— За каким, прости, хером, вы вообще из Крыма вылезли? На что надеялись? Видно же, что не в большевиках дело, а не хотят вас люди.
— Неужто ваши не жгут, не расстреливают, погоны на плечах нашим пленным не вырезают?
— И жгут, и расстреливают, и погоны вырезают, — подозрительно легко согласился Борис. — Только Фрунзе за такое судит, Семен Буденный без суда вешает, а хитрый Ворошилов учредил штрафные батальоны, которые расходует без жалости на любые безнадежные штурмы или там «огневые разведки». Махно так и вовсе мародеров прямо с седла стреляет, невзирая на прошлые заслуги. Это только те, кого я сам видел. У вас же Слащеву за Херсон хотя бы пальчиком погрозил кто?
— Не знаю, — вздохнул
— Ладно там баре, белая кость. У них поместья имелись, они шампанское пили, рябчиками закусывали. Вот я сам пил и сам закусывал. А ты назвался чекисту инженером по мостам. Насколько я знаю, у вас, инженеров, мостовики — высший сорт. Зачем ты-то сюда поперся? Не понимаю!
Венька вздохнул тяжко-тяжко:
— Когда шли в поход, все казалось простым и ясным. А потом человек, весьма мной уважаемый, вовсе застрелился. Потом Кременчуг. Потом… В общем, теперь я и сам уже ничего не понимаю. И, самое обидное, предупреждала ведь меня Татьяна…
Момент истины поручика Смоленцева
Татьяна повертела в руках письмо.
Странно: вроде бы Вениамин Павлович Смоленцев ушел со штурмовиками Слащева. До Крыма добрался слух, что-де Слащева большевики застали врасплох и долго мучили прежде, чем разорвать лошадьми. Напрашивалась мысль: если уж погибли командиры, то и вокруг них все погибли, ведь как иначе большевики подобрались бы вплотную?
И вот — письмо. Обычный белый конверт. «Крым, Ливадия, Дворец. Татьяне Николаевне Романовой в собственные руки.» Почерк Вениамина, без обмана. Но штемпель — красная, цвета запекшейся крови, большевицкая пентаграмма. И по кругу: «Почтовое отделение Первой Конной Армии».
Откуда Татьяне было знать, что конвертом расстарался дятел-чекист, когда узнал, что письмо — девушке.
— Девушке? Боец! Возьми в службе обмена пленными чистый конверт.
Вениамин посмотрел недоверчиво:
— С чего такая забота, гражданин чекист? В чем подвох?
Чекист покачал острым носом, едва не сбросив очки:
— Война войной, а жизнь своим чередом. Пусть хотя бы заклееным идет. Нечего всякому туда лезть.
Борис, десантник штурмового бепо «Мордор», очки носил в металлическом футляре, и сейчас поленился вынимать. Вытянул руку с бумагой перед собой, проморгался, прищурился. Наконец, зачитал:
— Военным судом Первой Конной Армии установлено, что В.П. Смоленцев, поручик огнеметной команды корпуса Слащева Добровольческой Армии, военных преступлений в полосе Первой Армии не совершал. Поручика Смоленцева В.П. направить в обменный фонд пленных.
Свернул бумагу, сунул ее Веньке в руки:
— Держи… Мостовик-огнеметчик… Врангель наших в плен брать не велит, не на кого тебя менять. Будешь теперь сидеть черт знает сколько на баланде с рыбными костями.
Прежде, чем багровый от волнения Венька нашел слова, вбежал посыльный с криком:
— Товарищ Лавренев! Где Лавренев?
— Я Лавренев, — развернулся Борис. — Что голосишь?
— Товарищ комбат, не признал вас без усов! — посыльный взял фуражку на правый локоть, вытянулся и щелкнул каблуками:
— Убили, значит, Фердинанда-то нашего. Два дня назад осколок в рубку прошел. И Фердинанда Карловича, и начарта, Яна-латыша. Товарищ Лавренев, экипаж бепо «Мордор» вас на командование выдвинул, а штабарм сегодня утвердил. Экипаж меня направил делегатом. Узнать, как ваше здоровье и когда сможете вступить в командование? А то пришлют кого из Москвы, не приводи господь, золотопогонника.