Ходики

Виктор Нель

Ходики

Было очень трудно выбирать шестереночки из пахнущего мокрыми тряпками месива опилок. Анастасия Петровна хотела выбросить коробку сразу же, как только увидела ее содержимое. Только слезы отчаяния, навернувшиеся на Сережиных глазах, заставили ее смягчиться и отвести ему угол на печи, накрыв беленый кирпич старой больничной клеенкой с канвой, просвечивающей сквозь засохшую, отстающую ошметками, розовую резину.

– Ой, уйду я от вас уйду, покою от вас нет, - Анастасия Петровна не догадывалась, что в темном, шуршащем мышами полуподвале с видом на заводскую свалку рождалось серьезное изобретение, призванное положить конец американскому военному преимуществу в воздухе.

Сережа хотел добра. Он хотел добра

всем, людям, котам, голубям, гулко скребущим когтями по ржавым карнизам прямо над их окошком. Даже мышам, водившимся в их жилище в изобилии. Мыши были маленькие, серенькие и пушистые, как меховые игрушки. Он хотел добра толстой управляющей каруселью, одетой в черную флотскую шинель с начесом, поблескивающую медными якорями пуговиц. На карусели он катался каждый день по дороге из детского сада.

– Опять пришел, маленький, - говорила та и со скрежетом дергала что-то в своей стеклянной будке, - Ну, повертись, повертись, пока смена не пошла.

Сережа уже знал, что когда идет смена, кататься нельзя. Когда идет смена, нескончаемый поток чумазых людей проходит через карусель, слегка касаясь ее на мгновенье. Поток иногда прерывается окриком управляющей: Пропуск! Тогда карусель с металлическим клацаньем останавливается, и человек начинает торопливо рыться по карманам.

Они с Анастасией Петровной обычно приходили из детсада, когда в облицованном грязно-желтым кафелем карусельном помещении было безлюдно и гулко, как в бане. Сережа залезал ногами на блестящую никелем трубу, загибающуюся кверху под прямым углом, вцеплялся руками в верхнее ее колено, возвращающееся к ротору вторым изгибом, и вертелся до упада.

– Ногу не защеми!
– волновалась Анастасия Петровна, с тревогой глядя на небольшой зазор между трубой турникета и стеной, куда запросто могла попасть нога или рука Сережи. Наконец он соскакивал и смеясь бежал вперед, слегка покачиваясь и заворачивая вправо.

– Видишь, опять голова закружилась!
– ворчала она.

– Ничего, пройдет!

Ее работа становилась все беспокойней. Когда год назад ее наняли приглядывать за четырехлетним мальчиком, он показался ей тихим и спокойным малышом, который все время был занят своими игрушками. Хозяин работал начальником смены, здесь же, за углом.

– Мы всегда тут, недалеко, - уговаривала ее тогда хозяйка, - муж в цеху, я в КБ, если что случится, да только что может случиться? Вам только за ребенком приглядеть, из сада его забрать, да прибраться.

Анастасия Петровна сомневалась вначале, как она сдюжит все это со своей сухой рукой. Да еще и оказалось, надо пропуск оформлять на предприятие. Только раз провел ее хозяин за проходную в темноватый полуподвал, где жили они в ожидании квартиры прямо рядом с дышащим горячим железом цехом.

Неприятности начались буквально назавтра. По дороге из детсада зашли они в молочный. Анастасия Петровна не верила никому. Взяв бутылку ряженки, она остановилась у прилавка и стала разглядывать цифры, выдавленные на станеолевой крышке. Очки она забыла дома, поэтому руки пришлось использовать на всю длину. Анастасия Петровна правой рукой крутила бутылку, поставив ее донышком на сморщенный кулачок левой, не разжимавшийся никогда. Только указательный палец, парализованый разогнутым, смотрел в окно, как указка. Сережа тогда еще побаивался ее бабье-ежиной руки. Он вдруг дернул ее за сумку:

– Пошли!

Донышко соскользнуло и, не успела она всхлипнуть коротким криком, как бутылка уже звонко шмякнулась о цемент пола.

– Ай-яй-яй...
– запричитала Анастасия Петровна, беспомощно оглядываясь. Сережа присел и стал разглядывать новорожденную лужу, в которой с ряженкой перемешались осколки стекла и грязные, влажные опилки.

– А прибирать хто будет?!
– прогремел над ними зычный рокот продавщицы.

Сережа хотел добра всем хорошим людям, папе и маме, воспитательнице Наталье Андреевне и Люське из второй группы. Люське он даже отдал половинку жестяного

пистолета с торчащими заусенцами. Люська была маленькая и глупая, она не знала, что хорошим людям обязательно нужны пистолеты, а то плохие люди сразу победят. Или по-крайней мере сабли, как у Чапаева. У Сережи была сабля, алюминиевая, тупая и гнучая, с закругленным, как у столовых ножей, концом. Сабля не выдерживала коротких схваток с арматурой, торчащей из раздолбанного бетонного блока, валяющегося около их двери. Сабля очень быстро стала напоминать папин трофейный штопор. Сережа не очень беспокоился об этом. Чапаев и Ленин уже победили всех беляков и фашистов, остались только американцы, у которых не было сабель. С ними сражались папа и мама. У папы не было ни винтовки, ни пистолета, и у мамы не было. Зато у них было что-то таинственное, что они никогда не показывали, лишь говорили о нем украдкой. Оно называлось Пуазо. Оно было сильнее пушек, с его помощью побеждали. Это слово часто мелькало в разговорах родителей. Когда они замечали, что Сережа слушает, они мгновенно меняли тему. Папа всегда отвечал на сережины вопросы, старался все объяснить попонятней, но про Пуазо только отшучивался:

– Много будешь знать - скоро состаришься.

Каждое утро, просыпаясь, папа тихонько напевал: "Вставай, поднимайся, рабочий народ, иди на войну люд голооодный...". Папа брился, одевался и, глядя на часы, бормотал:

– Как на войну...

Сережа смотрел в окошко как папа уходит, провожая взглядом папины брюки с отворотами, скрывающиеся в распахнувшихся жаром и скрежетом воротах цеха. Раньше, когда Сережа был маленький и глупый, как Люська, он думал, что там и идет война. И каждый вечер со страхом ждал, что папа не вернется, а вместо него из ворот выскочат американцы с бомбами. Маленькое коричневое пластмассовое радио только нагоняло тревоги. Анастасия Петровна не выключала его ни на минуту. Сережа плохо понимал, что говорили по радио дяди и тети, он разбирал отдельные слова и узнавал те, что попадались чаще других: "...трудовом фронте... на борьбу... агресор". Агресор был кто-то очень-очень плохой, он был у американцев самый главный. Агресор не давал покоя никому, больше всех он мучил бедного Фиделя Кастро. Наверняка, это Агресор сидел в цеху и звенел железяками. Самую сильную жуть вызывали слова, повторяющиеся каждый день после пиканья позывных: "Прослушайте последние известия". Сережино сердце сжималось. Наверное, Агресор победил и больше известий не будет. Назавтра позывные повторялись, Сережа с облегчением думал, "Только бы эти известия не оказались самыми последними". Он понимал, что надеяться на это нельзя, если сам радиоголос каждый раз говорит, что известия последние. Значит, голос и сам не знет, что будет завтра.

Однажды Сережа решился и спросил папу:

– А что делают американцы, когда ты уходишь из цеха? И когда смена уходит?

– Как, что делают?
– удивился папа.

– Ну, почему они сидят в цеху и не выбегают? Или им Агресор не велит? И почему товарищ Фидель Кастро никогда домой не уходит, а сидит там с Агресором? Разве ему не страшно одному?

Папа вообще был человек веселый. Но тут он хохотал так, как будто к ним зашел Аркадий Райкин в гриме Эйзенхауэра. Оказалось, что у папы в цеху нет американцев. Американцы очень далеко и никогда сюда не доберутся. Они могут только прилететь. Но чтобы они не прилетели, папа и мама делают все, что могут. "Пуазо" - подумал Сережа.

Зато в цеху есть Секретарь. Это новое слово вдруг отдалось в Сережиной голове чем-то знакомым, оранжево-зеленым. Вдруг он вспомнил красивую книжку про Африку, где среди крокодилов и акул на ветке сидела большеносая птица-секретарь.

Секретарь сказал, что наш завод очень помог, когда сбивали хитрого американского летчика Порса. Без нашего завода Порс пролетел бы над всем Советским Союзом и выведал бы все, что хотел. 'Значит, Секретарь говорящий, как попугай' - эта мысль почему-то обрадовала.