Hold Me
Шрифт:
Мне все равно.
Боль не страшна.
Равнодушие — вот, что страшно.
Кажется, там так было сказано, но могу ошибаться…
— Что ты делаешь? — вопрос со стороны О’Брайена звучит с осуждением, поэтому моргаю, немного потеряно бегая взглядом по земле. Что я сделала? Я ведь просто стою и молчу. Что опять не так?
— Чего молчишь? Почему стоишь на месте, выслушивая меня? Я твоя мамка что ли? — не повышает тон, но меня пробирает до самых костей от холода, что коснулся кожи лица. — Теперь ясно, отчего тебя все шпыняют, — вновь делает предположения, потушив сигарету о бетонную ступеньку. — Ты сама позволяешь себя унижать, — задумчиво поднимает голову, слегка наклоняя её к плечу. — А. Ты одна из таких, да? Садо-мазо, или что-то похожее. Любишь унижения, — меня передергивает от внезапно разгоравшейся
— Заткнись!
Капля за каплей. Я чувствую, как пот стекает по вискам, как трясутся мои ноги, как сохнет горло. Я ощущаю, что падаю, прямо сейчас готовлюсь провалиться сквозь землю, оказаться одна, в темноте, где меня никто не видит, никто не сможет найти. Хочется сжать веки и не открывать глаза. Но сейчас я здесь. На улице, в реальности, на заднем дворе школы. Мне не пропасть отсюда, не избавиться от присутствующего О’Брайена, который поднял на меня свои глаза, хмуро сведя брови, но молчит. Ничего не говорит, будто дает мне время отдышаться и привести себя в порядок. Складывает руки на груди, немного отклонившись назад. Мои глаза горят, но уже не могу сдержать себя, поэтому не справляюсь с першением в горле, сильно сжимаю кулаки, топнув ногой, как обиженный ребенок, и громко, так, как никогда раньше, повторяю:
— Заткнись! — смотрю вниз, глотая воздух, в котором ещё ощущается никотин, поэтому привкус остается на языке. И если честно, то не могу дать здравую оценку своим действиям, не могу объяснить, почему продолжаю просить парня заткнуться, ведь он и без того молчит.
Заткнись, заткнись, заткнись.
заткнисьзаткнисьзаткнисьзаткнись
Опускаю руки вдоль тела, вдруг сделав глубокий вдох, словно глотнув немного сил, выпустив напряжение и тяжесть, которая оседает внизу живота, но уже не кажется такой сильной. Сутулюсь, пряча дрожащие руки в карманы кофты, но продолжаю стоять на месте, тут же осознавая, что наделала. Накричала. На человека, который сильнее меня, который спокойно врежет мне, которому не составит труда снести меня толчком с ног.
И который молчит.
И эта тишина сдавливает меня со всех сторон, заставляет сжаться, сильнее опустив голову. Нет, мне вовсе хочется оторвать её, вырвать глаза, отрезать уши, чтобы не видеть и не слышать. Моргаю, тихо шмыгнув носом, но не плачу, наоборот эмоции резко сменили друг друга. Не чувствую себя настолько подавленной, чем до этого, поэтому спокойно сдерживаю равнодушие в глазах, мельком взглянув на О’Брайена, который уже курит вторую сигарету, вновь начиная дымить:
— Что ж, способность говорить подтверждена, — говорит как-то странно, изогнув брови. — Удивительно.
Сжимаю губы, вонзив короткие ногти в кожу ладоней, которые по-прежнему держу в карманах, но руки всё равно заметно дрожат, как и ноги.
— Какие ещё умения продемонстрируешь? — затягивает. — Или на сегодня хватит? — хмурит брови, явно оставаясь довольным той идеей, которая внезапно посетила его голову. — Может, ударишь меня?
Ненормальный.
Не странный. Он чокнутый.
Медленно перевожу на него свой взгляд, поворачивая опущенную голову. Смотрю. Прямо ему в глаза, не видя в них ничего. Абсолютно. О’Брайен издевается? Не знаю. Хочет высмеять меня? Черт, я не знаю! Я ничего не понимаю, и поэтому хочу бежать отсюда. От него. Подальше. Ведь он рехнулся. Мне не нравится то, что парень вынуждает меня делать. Специально доводит до ручки. Чтобы полюбоваться на реакцию? Понятия не имею.
Что тебе, черт побери, нужно от меня?
Стоп.
Поглощенная вновь возникшим молчанием я отворачиваю голову и ухожу. Да, не так быстро, как до этого, но делаю шаги в сторону задних ворот школы, чтобы покинуть территорию. Что я делаю? Чем занимаюсь? На что трачу свои силы? Быстрее. Быстрее перебираю ногами. Шаг за шагом. Выхожу к дороге. Не оборачиваюсь, вновь сбивается дыхание, но не торможу, чтобы успокоиться. Вместо этого бегу. Да, срываюсь. Несусь вперед по тротуару, не думая о том, куда держу путь. Просто бегу, не подтягивая сползающую с плеча лямку лифчика
Птица, умеющая летать.
Но боящаяся высоты.
От цитирования строк из книги мне лишь хуже, поэтому ускоряюсь, перебегая дорогу в неположенном месте, отчего мне начинают сигналить автомобили, а водители выглядывают из окон, начиная плеваться ругательствами, ведь я заставила их притормозить. Пробегаю по торговой улице. Несусь к берегу. К океану. К пляжу. Толкаю людей, что толпами встают на пути. Бросаюсь в узкие улочки, не обращая внимания на мужчин в разорванных одеждах, что начинают противно шипеть «кис-кис» в спину. Громко и тревожно дышу через открытые губы, перебегая очередную дорогу, вот только здесь не часто машины встретишь, поэтому замедляю шаг где-то на середине, устремив взгляд в сторону темного горизонта. Сузив веки, медленно, покачиваясь, иду к спуску на каменный берег, нахожусь будто в полном бреду, но при этом чувствую себя комфортно. Ненормальная, ей-богу. Осторожно спускаюсь, натыкаясь на острые камни, но не торможу, продолжая свой бесцельный путь, игнорируя усталость, которая с новой силой навалилась на меня, сдавливая череп головы. Глубокий вдох. За ним выдох. Потираю металлический корпус зажигалки в кармане кофты, подбираюсь ближе к воде, утопая в стихийном шуме. В звуке прибоя, в крике чаек, вое ветра. Кое-как сажусь, согнув ноги в позе йога, и вытаскиваю зажигалку, потирая её пальцами бледных рук. Здесь спокойно. Здесь никого нет. Но светло. Такой бледный свет лишь раздражает глаза, поэтому приходится ненадолго прикрывать их, чтобы вновь устремить взгляд на темный океан, водная гладь приятно блестит, бросая водоросли на берег. Я поднимаю зажигалку, открыв крышечку, тем самым освобождаю огонек, который шатает в разные стороны от прохладного ветра. Смотрю на язык пламени, освобождая голову от каких-либо мыслей, чтобы как следует окунуться в окружение, но не выходит. Хмурю брови, когда перед глазами внезапно мелькает непонятная картина: серые стены, металлический стол и лампа, яркий белый свет которой слепит в глаза. Это произошло так быстро, что не успеваю ухватиться, мгновение — и ничего этого нет. Смотрю уже озадачено на огонек, сглотнув жидкости во рту. Эти непонятные «вспышки» происходят часто, но я так и не могу понять, что это. Дежавю? Если да, то очень необычное.
Вдруг запястья обеих рук начинают ныть. Я роняю зажигалку, грубыми движениями тру кожу рук, вновь ловя лишь мгновение. Холодный металл на руках. Он сдавливает запястья. И я думаю, что останутся синяки, но этот факт меня мало волнует. Холодный стул, холодный пол, которого касаюсь босыми ногами. И тяжелый, какой-то исковерканный мужской голос, который я прежде не слышала. Шепчет практически рядом. За спиной, но слов не разбираю. И вновь ничего. Берег, шум океана, крик чаек. Я верчу головой, оглядываясь, пока уже нежнее потираю кожу запястья правой руки, опустив на неё свой недоумевающий взгляд. На бледной коже кроме шрамов ничего нет.
Поднимаю голову, задумчиво уставившись перед собой.
Это ведь нормально, так?
***
Плач. Она всегда плакала тихо. Сидела в комнате, на кухне с запертой дверью, в ванной под шумом воды и слоем горячего пара. Она прятала от сына свои слезы, ждала, пока он уснет, и срывалась, но тихо, чтобы остаться незамеченной. Ведь он не должен думать, что мать сломалась. А думал ли он вообще о ней? Она не могла дать внятного и уверенного ответа. Знала, что сын злился, что винил её в произошедшем, но не подавал виду. Он даже не смотрел на неё. Холодная, моральная война, в которой она проигрывала каждый раз, когда оставалась одна дома. Никакой поддержки. Ты наедине с собой. И больше никого.
Она сражалась против себя.
И он всё видел. Он не спал, стоя у двери на кухню. Он заглядывал в её комнату ночью, прислушивался к шуму воды за дверью ванной. Он постоянно был рядом, но не показывал этого, не хотел, чтобы мать знала, что ему так же тяжело, что он так же страдает. Хотел казаться непоколебимым, но в тайне забивался в угол комнаты.
Дилан не хотел казаться хорошим для неё, чтобы мать не думала, что он простил. Он никогда не простит. Ни её, ни отца. Детская обида сильнее.