Холст
Шрифт:
И Охлопкову потом не раз хотелось спросить: кто же все это выдумал, отец? Но отец давно скрылся в мире теней. И не его вина, что сын так долго предавался чрезмерным чувствам и пытался их сгустить в краски. Но настоящие краски так и остались, как некие чудесные рыбки, на глубине. Он так и не смог постичь “возвышенный смысл лесов и потоков”. И даже выразить отчаяние отсутствия этого смысла.
Если бы Начальство железных дорог позволило еще раз проделать весь путь.
Все было бы по-другому?.. Теперь-то он знает, что, гоняясь за призрачным символом пространства, упустил последнее, что у всех осталось здесь.
Ну, если попробовать еще раз. Выстроить все иначе.
Оу! вау! – затараторила ведущая музыкальной программы, вы стали обладателем двенадцатипроцентной скидки на аппаратуру… поздравляю! Она была в эйфории, того и гляди, пустится в пляс по студии вместе с сотрудниками и счастливым обладателем двенадцатипроцентной скидки.
Нет, это была явно какая-то зависимая радиостанция.
В свое время Боря Чекусов мечтал открыть Независимую радиостанцию. И дела у него шли неплохо. Он даже слетал в Америку – за опытом делания денег вместе с другими глинскими предпринимателями. Потом мотался в Москву на старом “Москвиче”, привозил товар, продавал его, отправлялся за новой партией – это были швейцарские перочинные ножи, американские сигары, фонарики, батарейки, корейские авторучки, диски, плейеры. На трассе Москва – Минск его пытались перехватить ушкуйники – но им так и не удалось затереть “Москвич”, только бока себе ободрали. Ушкуйники отстали. Впрочем, его все же нагрели – другие, московские, и без всяких гонок, скрежета, пыли, тихо, вежливо – на приличную сумму. Чекусов немного, как водится, попил… заправил “Москвич” с боевыми царапинами, без задних сидений – и покатил в столицу. В ларьке сам торговал, в том числе и мороженым, холодильник стоял на улице, если кто хотел – стучал монеткой по стеклу…
Очередное и окончательное крушение надежд на Независимую радиостанцию произошло в августе девяносто восьмого.
Оу! вау! всем дозвонившимся светит счастье двенадцатипроцентной скидки! Спешите!
Луна в старом городе, лошади, пасущиеся на дне Каньона; узкие каменные улочки студенческого квартала с ароматными кабачками; серый плац, штаб с красным флагом; заснеженный лес, галереи, мосты, улицы с захватывающими свето-воздушными перспективами гигантского города, школьный сад с четырехэтажной громадой здания, волнующий свет закатного солнца в его окнах.
Одно соседствует с другим, создавая причудливую фантастическую картину…
И на дне Каньона стоит почерневший дом с прогнившими половицами, растрескавшейся печкой, вещами в углу, железной койкой, устланной кедровыми плахами, – и там пахнет хлебом, подгоревшим в двух ржавых железных формах, – это первый хлеб, испеченный ими; он ставит на угли черный чайник, вдруг просит ее надеть платье, единственное ее платье; зачем? отметим новоселье; да?.. ну хорошо, она копается в дорожной сумке; чайник вскипает, засыпать заварки, на подоконнике – стола еще нет – кусковой сахар, свежая смородина, железные кружки; он поворачивается, она все еще сидит на корточках перед сумкой; он приближается, заглядывает ей в лицо: мутные слезы выкатывались из-под плотно сомкнутых мокрых, слипшихся ресниц, сыпались на щеки, на бледные руки, сжимающие праздничную ткань платья; она плакала беззвучно, как будто все оглохло от грохота водопада, хотя здесь, внизу, он был совсем не слышен…
Ну ладно, хватит.
Он встает, заправляет шарф, застегивает черное пальто и выходит, обрывая голоса и музыку.
Тут же на рукав падает белый лоскут. Еще один трепещет на фоне черной арки. Он в замешательстве оглядывается, поднимает голову, стоит, хрипло дыша, смотрит на ткущееся черно-белое полотнище.
Ночью крыши и улицы за его окном были чисто выстланы.
Поля Средней России остались позади, – поля и тысяча городов (как называли Русь викинги). К вагонам подкатились гигантские мшистые валуны; всюду хмуро зеленели ельники, – иногда они расступались, обнажая серые закопченные стены и трубы, это был Урал, страна тысячи заводов. По высоковольтным линиям в просеках тек уже, наверное, азиатский ток. Как и во времена Демидовых, Строгановых, здесь что-то ковали и отливали, – трубы густо дымили.
Печальные места, Вергилий!
Караван вагонов, звеня ложечками в стаканах и грохоча чугунными колесами, пробирался дальше среди скал и елей, городов и поселков.
Пограничный столп: Европа – Азия.
Поезд спускался в Низменность.
Над болотами и степями, над чахлоберезовыми лесами колыхалось марево.
В поезде было душно, лица пассажиров лоснились. Слышны были обычные дорожные разговоры, смех, плач ребенка, кашель.
Трудно почувствовать себя в Азии, как ни воображай эту часть материка в наслоениях религий, культур.
Тщетные помыслы!.. они по миллиметру продвигаются гусеницей в траве где-то между речками Вагай и Емец. Отсюда еще четыреста верст до Омска, только до Омска, – и тысяча до Новосибирска…
Раньше Азия была еще больше, для путешествий на лодках, подводах, с зимовками в острожках ясачных государевых татар. Походы царских послов в Китай занимали многие месяцы. Посол Байков шел, шел, пришел и отказался слезть с лошади, чтобы по этикету поклониться кумирницам. То есть даже не кумирницам, а императору. Но сам император был в столице, а кланяться заставляли уже на подъезде. У нас так не принято. Потом им подали чай: с маслом и молоком. Байков снова свое: пост, по вере никак нельзя. Не хочешь нашего чаю? Ну и завернули посольство. Сходили в белый свет, год возвращались.
Так что тут нахоженные пути. На Байкал, на Дальний Восток, на Алтай.
И гусеница ползла, огибая стебли, сухие веточки, камни, клочья засохшего навоза, изъеденные кости лошадей, шлепки мазута, куски резины, груды железа. Ветер вылизывал ковыль.
В Новосибирске была пересадка. Вокзал переполнен, всюду очереди, запах тысяч тел, гомон, осоловевшие взгляды, непрекращающееся движение.
Сдали вещи в камеру хранения и вышли в город.
Ночью Новосибирск казался напоенным мощью всех сибирских рек, пропущенных сквозь турбины гидроэлектростанций. Она смотрела немного растерянно.
– Куда мы пойдем?
– В какой-нибудь сквер.
– А не опасно?
– Но ты же говоришь, на вокзале слишком душно. Хотя, по-моему, нигде не найти свежести.
– Такое впечатление, – сказала она, – что мы все-таки попали в Туркмению. Ну, или по крайней мере движемся по направлению к ней.
Мимо проезжали такси. В темноте белели рубашки, футболки, платья прогуливающихся.
Набрели на скверик, показавшийся укромным. Посидели на скамейке, потягивая теплую газировку; он курил.
– Просто невероятно, как мы далеко уже. Все так быстро. Кажется, еще мгновенье назад были в Москве.
– Ну нет, – возразил он. – От движения сквозь эти просторы болят мышцы. И голова чугунная. Как вагонное колесо.
Она устало улыбнулась:
– Да. Я отлежала все ребра. И копчик отсидела.
– Мы пересекли несколько часовых поясов. Наше время с прежним уже не совпадает.
– На сколько?
– На четыре. У нас там еще светло.
– Значит, мы едем дальше в ночь.
– Чем дальше в ночь, тем больше снов. Поговорка сторожей-пожарников. Кстати, на другом краю уже рассвет. А мы где-то посередине. Так что давай спать.