Homo naturalis. Человек естественный
Шрифт:
Такие аспекты пассива как «обозначение состояний» или форма представления «состояния необратимости», пассив как «временные состояния» и т.п., которые присутствуют в русском и славянских языках, близки функции эргатива. Но сама по себе концепция пассивности эргативной конструкции, конечно же, типологически ошибочна и сегодня отвергается лингвистами. «Полагать, что за эргативной конструкцией таится мифологический субъект, мыслимый, конечно, в именительном падеже, значит погружаться в область недоказуемых догадок. Непонятным остается и то, почему мифологическое сознание, будто бы безраздельно владеющее умами тех, кто говорит на языках эргативного строя, ограничивает себя рамками переходных конструкций. Но распространив эту гипотезу на непереходные конструкции с именительным
29
Климов Г. А. Указ. соч. – С. 208.
Н. Ф. Яковлев обнаруживает в эргативном падеже принципиально иное, нежели пассивность. Он говорит об активности особого рода, направленной или перенаправленной на самого действующего и характеризующей его действие как «внутреннюю активность» организационно-проективного мышления. Собственно человеческая «внутренняя активность» и становится объектом пристального всматривания, которую современники естественно связывали с остановкой или торможением (или трансформацией) внешней активности (внешней пассивностью):
«На более древней стадии мышления, писал Яковлев в 1949 г. – которая отражается в эргативной/анэргативной (т.е. абсолютной конструкциях, человек принимал за активное лишь творчески созидательное и потому целеустремленное действие, качественно пробразующее свой объект. То же самое действие, производимое нецелеустремленно, непродуктивно, небрежно, поверхностно, впоследствии также абстрактно (действие как занятие или профессия) осмыслялось и соответственно оформлялось как «пассивное». «Активность» эргативного строя, как и пассивность анэргативного, целиком была связана с реальными материальными интересами производства, еще остававшегося в общей собственности самих его участников». 30
30
Яковлев Н. Ф. Изучение яфетических языков Северного Кавказа за советский период // Языки Северного Кавказа и Дагестана. М.-Л. 1949 С. 310-311.
Рассмотрение генезиса обеих моделей предложения в их связи неизбежно выводит на проблематику практического (производительного) действия. В этом рассуждении присутствует глубокое наблюдение. Заметим, мысль Платона (В «Софисте», например) вращается вокруг именно этой проблематики творческого (подлинного) искусства и нетворческого, копирующего (неподлинного, букв. «производящего подделки») производства.
Косвенно можно говорить о стадии развития соответствовавшей переходу от присваивающего хозяйства к производящей экономике и формирующемся при этом новом взгляде на мир.
Речь должна идти не об «уровне» развития мышления, но о типах или формах мышления или его культурно-исторической специфике.
Тотемизм как и шаманизм вполне уживаются с классификациями и даже вариациями теологических топологий. Эргативность же акцентирует энергетический аспект магического восприятия, артикулирует разные аспекты транзита силы (перенос, вытеснение, подчинение, удержание и т.п.), энергии или желания. Известные феномены тотемизма – не ограничиваются рамками мифа, которые еще нуждаются в репрезентации. Попытки Леви-Стросса представить такие тотемические репрезентации и их интерпретировать в качестве моделей классификаций или текстов, в которых тотемизм как мироощущение исчезал или растворялся в действиях и поступках героев, можно признать мало успешными без обращения к исследованию общества и культуры в целом.
А сама форма субъект-объектной зависимости в разных формах языка и мышления определяется характером культурной традиции. Структурно-семиологические исследования более детально и всесторонне проникли в существо архаического способа мышления, включая тотемизм. Они исследовали не «представления», а сами феномены, которые, интерпретировали как социальные действия, включающие формы организации и отношений людей. Семиологически они представляют собой разновидности текстов со своим синтаксисом, семантикой и прагматикой. Таковыми текстами они считали и ритуалы, и обряды, и бытовые отношения, внутрисемейные связи, межличностные и групповые ссоры и конфликты, и властные отношения и т.п. формы отношений, связанные с жизнью феноменально и физически, укорененные в действительность и связанные с актуальной прагматикой социального действия. Такой подход исходил из понимания, что по отношению к реальной жизни и человеческим практикам любые актуальные для внешнего наблюдателя формы культуры вторичны, они суть репрезентации, которые воспринимаются и воспроизводятся исследователем лишь как предмет реконструкции.
Предметы материальной культуры и религиозного (тотемического или признаваемого за таковой) культа, как более формализованные, оказались вполне подходящими объектами интерпретации. Являя собой предметы материальной культуры они и представлялись элементами этой культуры, понятными только из культурного контекста. Таковы родовые тотемы и прочие знаки и символы родов, кланов и племен, которые мы можем видеть воочию, и о которых мы можем судить непосредственно, поскольку они непосредственно указывают на принадлежность к телу рода и указывают на место его обладателя в составе этого тела или на функцию этого тела. Такие «вещи» являются неотчуждаемыми, подобно татуировке, которая несмываема и неискоренима из плоти тела, олицетворяя жизнь реального тела (человека, рода, клана, племени и т.п.).
Эргативность как способ социальной организации
Жизнь человека прикреплена к потокам циркулирующего вокруг него кормового вещества, питающего его, вскармливающего и вспаивающего, предоставляющего ему шкуры для оборудования стоянок и благоустройства жилищ. Человек закреплен за местами обитания семейств животных, которые служат ему пищей, или локусам произрастания семейств кормовых растений. Человек следует движению стад животных, которых он считает своей родственниками, свойственниками или своими предками. В эпоху плейстоцена человек следовал уходящей от него кромке ледника, потому что именно там обитали животные и птицы, на которых он издревле охотился и с которыми было связано его существование, его представление о собственном теле, собственных сородичах и собственной среде обитания.
В эпоху голоцена в условиях влажного климата человек следует границам заболоченных лесных массивов, потому что, лес был вместилищем огромного разнообразия животных видов. В лесу человек хоронил своих мертвых предков и связь человека с лесными животными осуществлялась, в том числе, посредством представления о связи их или родстве с животными, а, следовательно, и способности мертвых предков, покоящихся в земле, оказывать влияние на плодородие земли и воспроизводство животных. Мертвые предки являлись защитниками и проводниками человеческих желаний в окружающие миры животных и растений, в которых человек испытывал необходимость. Связь с этими мирами устанавливалась как магическая, как установление человеческой силы среди сил природных миров. Силы человека должны быть согласованы и взаимоувязаны с противостоящими ему и связанными с ним силами природы. Поэтому законы природы должны быть известны человеку и им необходимо следовать в организации распорядка человеческого мира.
Открыв для себя значение дерева человек превращает «стихию дерева» в объект почитания и «следования» его природе. Первобытная индустрия была не столько каменная, сколько деревянная, но деревянных артефактов современному исследователю не оставлено природой. И потому исследователь, опирающийся на изучение каменных изделий, невольно формирует представление, что камень является идентификатором человечности в первобытном мире. Между тем как большие группы людей селились и жили в лесу, приспосабливаясь к его условиям, растворялись в лесу, принадлежали ему как люди леса.