Хорги
Шрифт:
За приход ты заплатишь судьбою,
За уход ты заплатишь душой…3
— возникли вдруг любимые строки. Почему, к чему?
А, что думать! Пожалуй, и этому ее неистовому стремлению уготована обычная участь: рваться вперед, добиваться своего любой ценой, словно это — последнее желание в жизни! — а достигнув, сникнуть, выплыть из эйфории стремления, убедиться в который раз, что чем неистовее к чему-то рвешься, чем более прилагаешь усилий, тем горше достижение, обладание: все силы ушли на борьбу, на радость их просто нет. Все в ее жизни случалось слишком поздно…
— Что ж по родичу своему не вопишь? Что
Александра так сильно вздрогнула, что Михаил невольно приобнял ее за плечи.
Прямо перед ними на дороге — и откуда взялся? безлюдье кругом! не из круговерти же снежной соткался! — стоял человек.
Диковинного же был он вида!.. Шуба — роскошная, рыжая, лисья, наверное, очень легкая и теплая, — укрывала его до самых пят. Искристая шапка из зимней рыси почти заслоняла лицо. Видны были только смуглые, твердые скулы да узкие жаркие глаза.
— Что? — нетвердо вымолвила Александра. А ведь еще недавно хвалилась перед собою: страх, дескать, ушел! — Что вы говорите?
— Не шибко о смерти своего родича печалишься! — вновь укорил незнакомец. — Или ошибся я? Неужто ты не его крови?.. — Это он произнес как бы про себя, тяжело вглядываясь в Александру.
Речь его была гортанной, неровной. Такой выговор Александра замечала у тонгасов, плохо знающих по-русски.
— Никакой он мне не родственник, — отмахнулась она. — Да и жив он, жив, даже не ранен. Просто шок. День-два в больнице полежит и…
— Ты о человеке, что ли? — пренебрежительно спросил незнакомец. — Э-э… видно, он в другой жизни свиньей был, вот амба на него и кинулся.
— Ка-ак?! — даже задохнулась Александра от такой наглости, и встречный тихо, хрипло рассмеялся:
— Плохо сказал, да? Ну, не свиньей — значит, собакой мог быть. Амба-старик собачье мясо тоже сильно любит.
— Шел бы ты отсюда, — хмуро посоветовал Михаил Невре незнакомцу. — Чего голову морочишь?
И бредовая мысль посетила Александру: скорее, она сама была в другой жизни собакой! Она — как, впрочем, и все журналисты.
— Нет, — покачал своей огромной шапкой встречный, словно расслышав мысли Александры. — Ты — нет. Знаю, что говорю.
— Михаил! — в отчаянии от неразберихи, в которую оказалась вовлечена ее усталая головушка, нервно вскричала Александра. — Что ему надо? Кто это?!
— Филипп Актанка его зовут, — нехотя ответил Михаил. — Филипп Актанка — шаман.
* * *
Первая легенда о Хорги
Давно это было. Давно, в ту пору незапамятную, когда только заселялись русскими берега Обимурские.
Сказывают, жил тогда на свете мужик — а при нем дочка на выданье. И такова-то выросла красавица!.. Еще когда вовсем малая была, чванился батюшка, мол, не сыщется ей среди простого народишку суженого. Разве только принц заморский девке под пару.
Так вот мужик дочкой бахвалился — и добахвалился, болезный!
Выросла, сказывают, девка дородная да статная, белая да румяная, только вот беда — белоручка, своевольница! Мужик был вдов, дочка в возраст вступила, ан где там отцову старость покоить. Ни каши сварить, ни постели прибрать, ни спрясть, ни соткать, ни белья искатать. Все у ней в хозяйстве — не как идет в людях, наперекосяк. Вот скажут ей бабенки всеведущие: «Кто под Юрья4 берет шерсть в руки, у того волки весь скот перережут!» Послушалась бы советов
Отец-то одумался, Он уж ее за кого попало сговорил бы, да вот беда: никто не присватывался. Кто по прежней спеси батюшкиной, кто по дочкиной неумелости. Так ведь и ее мечты поверх крестьянских реяли головушек! В избе не метено, на плите пусто, а девка то в зеркальце глядится на свою красоту неописуемую, то к окошку прильнет: а не вздымается ли пыль во пути, во дороженьке, не едет ли суженый, какой-нито заморский королевич?
Ну и лопнуло однажды батенькино терпение. Вызверился на дочку-ленивицу: мол, не будет тебе корня внизу, и плода наверху, и образа жизни под солнцем!
Да, видать, не в час сказал…
Что такое не в час сказать? Это — старики знают, молодым напоминают — злословье, оброненное в самый глухой полдень, не то — заполночь, между старого дня окончанием и началом нового дня. Не в час, одним словом! Коли проклятие в эту пору молвлено, непременно услышит его сила нечистая, и рано ли, поздно, а уволочет она проклятого на муки, на вечное его душу утащит запаление5.
Мужик наш знатным был охотником. И так-то обозлился он на серых разбойничков, кои приели его буренушку, что единожды, наткнувшись на волчье логово с малыми волчатками — мать, видать, на добычу ушла, — поступил с ними так, как встарь его прадеды на Ильмень-озере делывали. Там волчат жгли, обложив логовище хворостом, или гвоздями лапы им к бревну, к доске прибивали и пускали по воде. Нагон-ветер и уносил их Бог весть куда. Это чтоб волчице глаза отвести, уберечься ее отмщенья: она за детьми по бережку побежит, но, из виду их потерявши, и сама пропадет.
Нет, не стал поганить мужик водицы обимурской — пожег малых зверяток со всею душевною жесточью. И вот что потом прилучилось.
Проснулся он раз посреди темной ноченьки — да едва Богу душу не отдал. Страх смертный! Посреди горенки, где спал, сидит волк. Матерый волчина! И вся-то шерсть его вздыбленная сверкает в лунной игре, словно иневелая, а не то — серебром осыпанная.
У мужика и словцо изронить силы нет! Сидят они оба — да и глядят друг на дружку. Маленько еще — и лечь бы мужику прямиком в домовище со страху-ужасу, да тут сверкнул волчина взором огненным — и сгинул, будто его и не было. А мужик так и рухнул на лавку, завыл, словно сам волком обернулся: чрез тот взор-высверк изведал он напоследок самую мысль звериную, понял: либо на другую ночь зарежет его серый, будто овцу, либо… Вспомнил, вспомнил он свое проклятье нечаянное, да слова не воротишь…
Вскорости утро настало. А утром, известно, страсти ночные — вполсилы, все по углам прячутся. Приободрился мужик, только заказал дочке своей на шаг из избы не шагнуть!
День избыли — ночь прошла. Зарядил хозяин ружьишко верное, обнял его, точно бабу, да и прикинулся спящим. Лежит, подумывает: «По мне, либо полон двор, либо корень вон! Ин не быть, серый, по-твоему!» Коротал он так, вприглядку, ноченьку, да не заметил, как сон его сморил.
Из утра подхватился — и гостя ночного не видал, и сам цел, и дочка живая-невредимая.