Хорошие деньги
Шрифт:
– Или от кого бы то ни было, кто мог бы быть в этом заинтересован.
– Это угроза? – спросил я.
В следующую минуту диспозиция была такова: гость поднялся и облокотился о шкаф, ближайший к окну. Я, сидя наполовину в кресле, наполовину на подлокотнике, находился где-то посередине между ним и дверью. Тогда как госпожа Штумпе, храни её Господь, подошла ближе и образовала третий угол треугольника.
– Разве вы не собирались уехать сегодня же, – спросил я, – в Кривиц или Гревесмюлен (Пинкельпот)?
Ответа
– В таком случае, вы, может быть, огласите ваше решение, – сказал я, – пока не поздно.
– Пока вы целы и невредимы, – сказала госпожа Штумпе.
Боже мой, как я любил эту бабу!
На выходе из кабинета я возле самой лестницы сделал ему подножку, так что человек из Одессы чуть не растянулся. Внизу его уже поджидала госпожа Штумпе, я видел блеск в её глазах, медленный разворот и стойку на ширине плеч.
Когда он вышел за дверь, она крикнула ему вслед:
– И попробуйте только явиться сюда ещё раз!
Ночью я видел во сне дядю.
– С точки зрения нравственности, – сказал он, – я бы с удовольствием жил на Герхард-Эппельман-штрасе.
В моём сне он был очень маленький – миниатюрное издание самого себя, – но пропорциональный, печальный господин, творец маленьких творений.
– Если только представить, что госпожа Штумпе возьмёт и бросит здесь все дела, то хоть ложись и помирай.
Искусство, по его мнению, приходит с умением.
– Но на тебе ведь нет никакой вины, – сказал я ему.
После этого он взглянул на меня с такой любовью, что у меня перевернулось сердце.
Он стоял где-то наверху, на лестнице, которая во сне казалась ещё выше, и совершал лёгкие порхающие движения руками, как будто собирался взлететь. При этом присутствовали:
пенсионер в качестве пастора,
господин Краус как натура эмоциональная,
отец троих детей,
щуплый очкарик,
курильщик,
растлитель детей,
однорукий рабочий,
некто из органов власти и Фридеман Бах – а это кто такой?
– Ну, тот самый, который разъезжал по стране, пиликая на скрипочке, и издавал сатанинский смех, – сказал дядя.
Но до того как дядя взлетел, я успел проснуться. Или, лучше сказать, предусмотрительно проснулся, потому что однажды уже видел во сне перечисления и запомнил, что это не к добру.
И тогда я проснулся. И должен сказать, дядя действительно полетел.
7. Каше
Многоуважаемый господин президент Бундесбанка,
поскольку Вы не любите Вашу профессию, я не посылаю Вам копию моего письма к моему поверенному от 11 янв. с приложением для ознакомления. Как Вы, собственно, выдерживаете это? О том, что Вы годитесь только для денежных сделок, мне говорила ещё госпожа Дор-стен-Хаймзик из балтийского филиала
Подп. неразб.
В тот день дядя окрылённо взбежал вверх по лестнице, размахивая этим письмом и крича:
– Вот он где теперь у меня, попался, ублюдок!
Кажется, он по какому-то обороту в тексте догадался, где следует искать отправителя, который тиранил его уже полтора года.
Я высунул голову из двери и с любопытством спросил:
– Где?
Но прежде чем продолжить рассказ, я должен обязательно упомянуть, что во время всех последующих событий я, небритый и ещё в пижаме, имел не очень презентабельный вид и присутствовал при всём случившемся в некотором роде заочно: только через дверную щёлку. Поэтому вынужден кое-что домысливать.
– Где?
– На Гудрун-штрасе, номер пять! – победно воскликнул дядя. – На бывшей Гудрун-, а теперь на Эппельман-штрасе!
Это и был тот самый момент, когда госпожа Штумпе впустила внизу делегацию; я предполагаю, что её впустила всё-таки госпожа Штумпе, хотя никак не могу себе объяснить, почему этим людям в столь ранний час не было указано на дверь.
А может, сам дядя оставил входную дверь открытой после того, как достал из ящика почту.
Я не могу поверить в самоубийство, потому что дядя в это утро был в очень приподнятом настроении.
– Сто марок, ха, – кричал он, – сто марок!
Люди внизу, однако, зафиксировали только «теперь на Эппельман-штрасе», ведь каждый слышит то, что важно лично для него, – и из-за этого заранее разозлились на дядю.
Я с большим сомнением отношусь к свидетельским показаниям одного водителя автобуса, который утверждал, будто, проезжая мимо, видел перед домом номер семнадцать группу людей, которых не пускали внутрь. Какое там не пускали, они были уже внутри! Наверное, этот человек перепутал наш дом с булочной на Виланд-штрасе, там по утрам тоже всегда собираются люди, чтобы купить вчерашний хлеб: самый лучший хлеб стоит всего лишь три марки.
Я могу свидетельствовать – и буду свидетельствовать, – что люди вошли внутрь непрошеными. Я имею в виду не очередь в булочную, а нашу группу.
То же самое, кстати, относится и к почтовому рассыльному, который, прижав к животу пакет, появился в вестибюле чуть позже – когда всё общество, распаляясь в перебранке с дядей, поднялось уже до середины лестницы, а тот, стоя наверху, ожесточённо размахивал руками.
Где была в это время госпожа Штумпе? Да, где же она была?
Когда я воссоздаю всю картину происшедшего, она выстраивается следующим образом: на самом верху, видимый мне лишь отчасти, стоит дядя в своём утреннем халате – не в том, который с жёлтым, а в другом. Ближе всех к нему оказался разъярённый мужчина в рабочем халате, как выяснилось позже – отец одного из футболистов. Непонятно, ему-то здесь что было нужно?