Хорошие и плохие мысли
Шрифт:
Коля тихо, тоном гипнотизера мечтает вслух о том, как хорошо нам будет, когда мы вместе уедем в Берлин к его родителям. В начале поживем в одной из комнат, займем немножко денег у его папы, производителя мебели. Потом он найдет работу. А я буду сидеть дома, писать рассказы. Я вставляю, что непригодна к статусу домохозяйки, а он говорит, что терпеть не может женщин в халатах, передвигающихся с тряпкой для вытирания пыли по дому. В начале своего знаменитого произведения «О любви» Стендаль писал: «Очень малой степени надежды достаточно для того, чтобы вызвать к жизни любовь. Через два-три дня надежда может исчезнуть; тем не менее, любовь уже родилась». Неужели, когда-нибудь кто-нибудь увезет меня от северной зимы и тоски. Я тоже начинаю про себя мечтать о том, как мы будем жить в Берлине вместе…
Старый новый год – любимый и абсурдный праздник, пользующийся огромной популярностью в нашей стране, особенно в Москве, призрачный, как мыльный пузырь.
Я
Мы быстро шли по заснеженной Пречистенке, я опять поглядывала на него искоса. Он худой, высокий и жилистый. Сейчас мне показалось, что он похож на Дон Кихота. Странствует в космосе своих мечтаний, околдованный какой-то художницей из Берлина, увлеченный поворотами своей жизни. Внушил себе, что «любить можно только раз», а все остальные – тени. А я превращаюсь в покорного спутника, который терпеливо прощает его капризы и уколы, и мы движемся в одном направлении очень близко и невыносимо далеко друг от друга. Стоит ли вторгаться в эту историю, пытаться изменить ее. На это требуются огромные силы и недюжинный талант. Но ведь пел некогда Оззи Осборн: «Нет дверей, которые нельзя открыть и войн, которые нельзя выиграть». И я пытаюсь дать ему цвета, терплю его равнодушие, обидные замечания, веду полуночные разговоры, тащу его куда-то, например, сейчас, а он сопротивляется и неуловимо уносится в свои мечты. Но и я не сдаюсь, подвергаю своего героя испытанию эротикой, целую нежно-нежно, кусаюсь. Устраиваю ему сцены. Становлюсь мечтательной, читаю стихи и рассказываю сказки. А он говорит, что внутренний мир девушки никому не нужен, и, значит, никак не хочет поверить, что я реально существую в этой истории. И остается только наблюдать его со стороны, быть лучом, проходящим по касательной. Обидно, случай подбросил необычного персонажа, можно было бы написать что-то яркое и неповторимое, а я не могу заставить его покориться моей воле, невидимое течение увлекает меня своим потоком, независимо слагая сюжет. Сначала подогревала возможность уехать с ним вместе в Берлин, теперь, чувствую, что призрак Берлина рассеивается, оставляя какую-то гнетущую пустоту, будто за одним занавесом проглядывает другой. Бесцельно блуждаю в этом темном туннеле. И вхожу в такой азарт, что меня уже не остановить.
А он, вдруг, останавливается прямо посреди тротуара у железной крышки люка и восторженно шепчет, что она очень красивая. Я смотрю на нее и верю, что действительно это красиво – увидеть железную крышку люка. Осознать ее красоту и неповторимость.
В мастерской нас встречает Оригинальный собственной персоной, его девушка Пеппи, Застланный, бас-гитара, барабанщик Зед и еще несколько человек, имена и прозвища которых я не припомню или не знаю. Я знакомлю всех с новым гостем и веду показывать достопримечательности мастерской. Это небольшой особнячок, где некогда располагалась мастерская Мухиной, а теперь чинят фрески и откопанные студентами-археологами вазы. Здесь множество интересных, пыльных предметов: старинная пишущая машинка и круглые очки «Крупской», толстый железный щит, простреленный в нескольких местах – как оказалось, экспонат какой-то выставки. Реставрационная – это огромный двухэтажный зал с окнами в высоту одной из стен, со стеклянным потолком, в котором видно небо, что придает помещению сходство с оранжереей, и действительно, здесь много керамических горшков с вьюнками.
Очень интересно наблюдать его в компании незнакомых ему людей. Он сжался, в то же время гордо и заносчиво поглядывает на моих друзей, говорит что-то Оригинальному про Берлин, вторгается в беседу Зеда и Генриха о гитарах и начинает рассуждать о синтетической музыке. Когда ему показали старый телефон, изготовленный в начале века, он сделал вид, что видит такие вещи на каждом шагу, словно фантики от жевательных резинок. Гордо сидел в сером кресле прихожей, пускал клубы дыма, наблюдая за окружающими отстраненно, свысока, а еще строил глазки девице, которую привел с собой Зед. Уже после наступления Старого Нового года Коля заявил, что до утра не дождется, уже скоро уйдет работать в студию, и долго шептался, уединившись в коридоре с этой девицей, к великому удивлению Оригинального и моему странному спокойствию. Мы пили вино, играло французское танго, я поняла, что происходит какая-то пародия. Коля крикнул, что собирается уходить, было уже около двух. Все столпились в прихожей, а он старательно записал в блокнотик телефон этой девицы, на что Зед тихо шепнул из-за спины «всяко бывает», мне было неловко за него, настолько не уметь себя вести. Я вдруг поняла, что он жалкий и ничтожный, и решила, что вижу его в последний раз. От разочарования не могла найти шапку, и тогда Оригинальный протянул мне пилотский кожаный шлем.
– Я пойду с вами, – заявил он, а на удивленный взгляд Ельникова добавил, – надо же, чтобы кто-то проводил Машу обратно.
Мы шли по Пречистенке в поисках попутной машины, которая навсегда увезет моего неумелого и никчемного героя. Окна домов были темны. Прямо по середине улицы шла я в пилотском шлеме, сбоку – Оригинальный в кепке и в сером пальто a la Lenin, с другого боку – бритый наголо Коля Ельников, замерзший и молчаливый, напомнил мне подвыпившего Маяковского. Полтретьего ночи, начало 1999 года, я иду по Пречистенке, по обе стороны шествуют два гения, два Владимира – не иначе, это знак того, что в 1999 году я буду «владеть миром». Это меня слегка успокоило. Ну и что, если вечер не удался, а герой разочаровал. Он укатил на пойманной нами попутной машине, а мы с Филиппом, напевая, возвращались в мастерскую продолжать праздник. И все сделали вид, что ничего не заметили, а девица избегала встречаться со мной глазами.
– Свои – это те, с кем хорошо, – изрек Оригинальный, потягивая пиво. – А если хорошо с плохими людьми, с демонами, мошенниками, значит они – свои и не опасны для тебя.
Стены дребезжали от музыки Хендрикса. Я смотрела на ночное небо сквозь стекла крыши, разглядывала лежащие повсюду в беспорядке квитанции, кассеты и полупустые бутылки, старые кресла, рисунки на стенах, огромный стол для реставрационных работ, затянутый холстом, на котором разбросаны краски, кисточки, убийственно пахшие тюбики, свитки ватмана, пустые банки, куски железа, нитки. Перевела взгляд на смеющиеся лица друзей Оригинального, подумала, что жизнь – подлинник выставки, сцены, съемочной площадки. Разные ракурсы и эстетики живой красоты.
Мы пили и пили вино. Генрих мечтательно наигрывал на гитаре, мы танцевали с Оригинальным танго и он шепнул мне на ушко, что Коля Ельников не достоин чистить мои ботинки, не говоря уже обо всем остальном.
Я не стала устраивать сцен, а тихо объявила по телефону, что больше с ним общаться не собираюсь. На звонки вешала трубку, а он жалобно (у него хорошо получается при желании) просил не бросать его.
У семьи, приютившей кошку, родилась дочка Саша. Однажды кошка залезла в кроватку к ребенку, пригрелась и уснула. Это было последней каплей, в результате которой молодые родители позвонили мне и попросили кошку забрать. У Коли Ельникова на следующий день как раз должен был быть день рождения, на который он меня пригласил, а я сказала, что не приду, но пришлось идти, возвращать ему кошку. Не выставлять же ее на улицу!?
Я пробираюсь темными переулками от метро Беговая в гости к семейке журналистов. Они меня встречают с огромной радостью и вручают кулек, в который завязана кошка. В дальней комнатке плачет дитя. Они извиняются и говорят, что привыкли к кошке, но… Еду в попутной машине, водитель подсмеивается над кошкой, которая барахтается в кульке, пугаясь мельтешения огоньков фар. «Знаешь, Кис, если бы не ты, я ни за что бы не поехала, и хозяин твой уж точно больше бы меня никогда не увидел». Чуть не уронив кошку, бегу по лестнице, звоню в знакомую дверь.
Следующий кинокадр: Коля Ельников и рад и не рад. Ругаясь, извлекает кошку из кулька, «ах ты, тварюга», тут же целует ее в морду, но она вырывается и удирает под диван. Никого из гостей пока нет. Мы пьем дорогое французское вино и танцуем посреди комнаты под заунывную песню об утомленном солнце, которое как всегда прощается с морем. Коля Ельников танцует, как робот, и все равно в этом что-то есть: в комнате, освещенной маленькой настенной лампой, мы танцуем вдвоем. «Так скажите хоть слово, сам не знаю о чем».