Хождение по мукам (книга 1)
Шрифт:
– Ну, а все-таки, разговаривают они о войне?
– Подите на деревню, послушайте...
В сумерки Антошка и Елизавета Киевна пошли на деревню. Августовские созвездия высыпали по всему холодеющему небу. Внизу, в Хлыбах, было сыровато, пахло еще не осевшей пылью от стада и парным молоком. У ворот стояли распряженные телеги. Под липами, где было совсем темно, скрипел журавель колодца, фыркнула лошадь, и было слышно, как она пила, отдуваясь. На открытом месте, у деревянной амбарушки, накрытой соломенной крышей, на бревнах сидели три девки и напевали негромко. Елизавета
Хлыбы-то деревня,
Всем она украшена
Стульями, букетами,
Девчоночки патретами...
Одна из них, обернувшись к подошедшим, сказала тихо:
– Что же, девки, спать, что ли, пора?
И они сидели не двигаясь. В амбарушке кто-то возился, потом скрипнула дверца, и наружу вышел лысый мужик в расстегнутом полушубке; кряхтя, долго запирал висячий замок, потом подошел к девкам, положил руки на поясницу, вытянул козлиную бороду.
– Соловьи-птицы, все поете?
– Поем, да не про тебя, дядя Федор.
– А вот я вас сейчас кнутом отсюда!.. Каки-таки порядки - по ночам песни петь...
– А тебе завидно?
И другая сказала со вздохом:
– Только нам и осталось, дядя Федор, про Хлыбы-то наши петь.
– Да, плохо ваше дело. Осиротели.
Федор присел около девок. Ближняя к нему сказала:
– Народу, нонче Козьмодемьянские бабы сказывали, народу на войну забрали - полсвета.
– Скоро, девки, и до вас доберутся.
– Это нас-то на войну?
Девки засмеялись, и крайняя опять спросила:
– Дядя Федор, с кем у нашего царя война?
– С иным царем.
Девки переглянулись, одна вздохнула, другая поправила полушалок, крайняя проговорила:
– Так нам и Козьмодемьянские бабы сказывали, что, мол, с иным царем.
Тогда из-за бревен поднялась лохматая голова и прохрипела, натягивая на себя полушубок:
– А ты - будет тебе врать. Какой иной царь, - с немцем у нас война.
– Все может быть, - ответил Федор.
Голова опять скрылась. Антошка Арнольдов, вынув папиросницу, предложил Федору папироску и спросил осторожно:
– А что, скажите, из вашей деревни охотно пошли на войну?
– Охотой многие пошли, господин.
– Был, значит, подъем?
– Да, поднялись. Отчего не пойти? Все-таки посмотрят - как там и что. А убьют - все равно и здесь помирать. Землишка у нас скудная, перебиваемся с хлеба на квас. А там, все говорят, - два раза мясо едят, и сахар, и чай, и табак, - сколько хочешь кури.
– А разве не страшно воевать?
– Как не страшно, конечно, страшно.
15
Телеги, покрытые брезентами, возы с соломой и сеном, санитарные повозки, огромные корыта понтонов, покачиваясь и скрипя, двигались по широкому, залитому жидкой грязью шоссе. Не переставая лил дождь, косой и мелкий. Борозды пашен и канавы с боков дороги были полны водой. Вдали неясными очертаниями стояли деревья и перелески.
Под крики и ругань, щелканье кнутов и треск осей об оси, в грязи и дожде, двигались сплошной лавиной. обозы наступающей русской армии. С боков пути валялись дохлые и издыхающие лошади,
Далее, где прерывался поток экипажей, шли, далеко растянувшись, скользили по грязи солдаты в накинутых на спины мешках и палатках. В нестройной их толпе двигались возы с поклажей, с ружьями, торчащими во все стороны, со скорченными наверху денщиками. Время от времени с шоссе на поле сбегал человек и, положив винтовочку на траву, присаживался на корточки.
Далее опять колыхались возы, понтоны, повозки, городские экипажи с промокшими в них фигурами в офицерских плащах. Этот грохочущий поток то сваливался в лощину, теснился, орал и дрался на мостах, то медленно вытягивался в гору и пропадал за перекатом. С боков в него вливались новые обозы с хлебом, сеном и снарядами. По полю, перегоняя, проходили небольшие кавалерийские части.
Иногда в обозы с треском и железным грохотом врезалась артиллерия. Огромные грудастые лошади и ездовые на них, татары, с бородатыми свирепыми лицами, хлеща по лошадям и по людям, как плугом, расчищали шоссе, волоча за собой подпрыгивающие тупорылые пушки. Отовсюду бежали люди, вставали на возах и махали руками. И опять смыкалась река, вливалась в лес, остро пахнущий грибами, прелыми листьями и весь мягко шумящий от дождя.
Далее с обеих сторон дороги торчали из мусора и головешек печные трубы, качался разбитый фонарь, на кирпичной стене развороченного снарядами дома хлопала афиша кинематографа. И здесь же, в телеге без передних колес, лежал раненый австриец, в голубом капоте, - желтое личико, мутные тоскливые глаза.
Верстах в двадцати пяти от этих мест глухо перекатывался по дымному горизонту гром орудий. Туда вливались эти войска и обозы день и ночь. Туда со всей России тянулись поезда, груженные хлебом, людьми и снарядами. Вся страна всколыхнулась от грохота пушек. Наконец настала воля всему, что в запрете и духоте копилось в ней жадного, неутоленного, злого.
Население городов, пресыщенное обезображенной, нечистой жизнью, словно очнулось от душного сна. В грохоте пушек был возбуждающий голос мировой грозы. Стало казаться, что прежняя жизнь невыносима далее. Население со злорадной яростью приветствовало войну.
В деревнях много не спрашивали - с кем война и за что, - не все ли равно. Уж давно злоба и ненависть кровавым туманом застилали глаза. Время страшным делам приспело. Парни и молодые мужики, побросав баб и девок, расторопные и жадные, набивались в товарные вагоны, со свистом и похабными песнями проносились мимо городов. Кончилось старое житье, - Россию, как большой ложкой, начало мешать и мутить, все тронулось, сдвинулось и опьянело хмелем войны.
Доходя до громыхающей на десятки верст полосы боя, обозы и воинские части разливались и таяли. Здесь кончалось все живое и человеческое. Каждому отводилось место в земле, в окопе. Здесь он спал, ел, давил вшей и до одури "хлестал" из винтовки в полосу дождевой мглы.