Хождение по мукам (книга 1)
Шрифт:
Целыми часами Екатерина Дмитриевна просиживала у окна, у теплой батареи отопления, глядела на снежную тихую Москву, где в мягком воздухе, сквозь опускающийся снег, раздавался печальный колокольный звон, - служили панихиду либо хоронили привезенного с фронта. Книга валилась из рук, - о чем читать? о чем мечтать? Мечты и прежние думы, - как это все теперь ничтожно!
Время шло от утренней газеты до вечерней. Екатерина Дмитриевна видела, как все окружающие ее люди жили только будущим, какими-то воображаемыми днями победы и мира, - все, что укрепляло эти ожидания, переживалось с повышенной
Екатерина Дмитриевна решилась наконец и поговорила с мужем, прося пристроить ее на какое-нибудь дело. В начале марта она начала работать в том же лазарете, где служила и Даша.
В первое время у нее, так же как у Даши, было отвращение к грязи и страданию. Но она преодолела себя и понемногу втянулась в работу. Это преодоление было радостно. Впервые она почувствовала близость жизни вокруг себя. Она полюбила грязную и трудную работу и жалела тех, для кого работала. Однажды она сказала Даше:
– Почему это выдумано было, что мы должны жить какой-то необыкновенной, утонченной жизнью? В сущности, мы с тобой такие же бабы, - нам бы мужа попроще, да детей побольше, да к травке поближе...
На страстной сестры говели у Николы на Курьих Ножках, что на Ржевском. Екатерина Дмитриевна возила святить лазаретские пасхи и разговлялась вместе с Дашей в лазарете. У Николая Ивановича в эту ночь было экстренное заседание, и он заехал за сестрами в третьем часу ночи на автомобиле. Екатерина Дмитриевна сказала, что они с Дашей спать не хотят, а просят повезти их кататься. Это было нелепо, но шоферу дали стакан коньяку и поехали на Ходынское поле...
Было чуть-чуть морозно, - холодило щеки. Небо - безоблачно, в редких, ясных звездах. Под колесами хрустел ледок. Катя и Даша, обе в белых платочках, в серых шубках, тесно прижались друг к другу в глубоком сиденье автомобиля. Николай Иванович, сидевший с шофером, оглядывался на них, обе были темнобровые, большеглазые.
– Ей-богу, не знаю, - какая из вас моя жена, - сказал он тихо. И кто-то из них ответил:
– Не угадаешь.– И обе засмеялись.
Над огромным смутным полем начинало чуть у краев зеленеть небо, и вдалеке проступали черные очертания Серебряного Бора.
Даша сказала тихо:
– Катюша, любить очень хочется.– Екатерина Дмитриевна слабо сжала ей руку. Над лесом, в зеленоватой влаге рассвета, сияла большая звезда, переливаясь, точно дыша.
– Я и забыл сказать, Катюша, - проговорил Николай Иванович, поворачиваясь на сиденье всем телом, - только что приехал наш уполномоченный - Чумаков, рассказывает, что в Галиции, оказывается, положение очень серьезное. Немцы лупят нас таким ураганным огнем, что под гребенку уничтожают целые полки. А у нас снарядов, изволите ли видеть, не хватает... Черт знает что такое!..
Катя не ответила, только подняла глаза к звездам. Даша прижалась щекой к ее плечу. Николай Иванович чертыхнулся еще раз и велел шоферу поворачивать домой.
На третий день праздника Екатерина Дмитриевна почувствовала себя плохо, не пошла на дежурство и слегла.
20
– Такие у нас дела - сказать страшно.
– Будет тебе на огонь пучиться, ложись спать.
– Такие дела... Эх, братцы мои, пропадет Россия!
У глиняной стены сарая, крытого высокой, как омет, соломенной крышей, у тлеющего костра сидело трое солдат. Один развесил на колышках сушить портянки, поглядывал, чтобы не задымились; другой подшивал заплату на штаны, осторожно тянул нить; третий, сидя на земле, подобрав ноги и засунув руки глубоко в карманы шинели, рябой и носатый, с черной редкой бородкой, глядел на огонь запавшими, сумасшедшими глазами.
– Все продано, вот какие дела, - говорил он негромко.– Чуть наши перевес начинают брать, - сейчас приказ - отойти. Только и знаем, что жидов на сучках вешать, а измена, гляди, на самом верху гнездится.
– Так надоела мне эта война, ни в одной газете не опишут, - сказал солдат, сушивший портянки, и осторожно положил хворостинку на угли. Пошли наступать, отступили, опять наступление, ах, пропасти на них нет! и тем же порядком опять возвращаемся на свое место. Безрезультатно! выговорил он и сплюнул в огонь.
– Давеча ко мне подходит поручик Жадов, - с усмешкой, не поднимая головы, проговорил солдат, штопавший штаны, - ну, хорошо. Со скуки, что ли, черти ему покоя не дают. Начинает придираться. Отчего дыра на портках? Да - как стоишь? Я молчу. И кончился наш разговор очень просто, - хлысть меня в зубы.
Солдат, сушивший портянки, ответил:
– Ружьев нет, стрелять нечем. На нашей батарее снарядов - семь штук на орудие. Одно остается - по зубам чесать.
Штопавший штаны с удивлением взглянул на него, покачал головой, - ну, ну! Черный, страшноглазый солдат сказал:
– Весь народ подняли, берут теперь до сорока трех лет. С такой бы силой свет можно пройти. Разве мы отказываемся? Только уж и ты свое исполняй, мы свое исполним.
Штопавший штаны кивнул:
– Правильно...
– Видел я поле под Варшавой, - говорил черный, - лежат на нем тысяч пять али шесть сибирских стрелков. Все побитые лежат, как снопы. Зачем? Отчего? А вот отчего... На военном совете стали решать, что, мол, так и так, и сейчас же один генерал выходит оттудова и тайком - телеграмму в Берлин. Понял? Два сибирских корпуса прямым маршем с вокзала - прямо на это поле - и попадают под пулеметы. Что ты мне говоришь - в зубы дали. Отец мой, бывало, не так хомут засупонишь, - подойдет и бьет меня по лицу, и правильно, - учись, страх знай. А за что сибирских стрелков, как баранов, положили? Я вам говорю, ребята, пропала Россия, продали нас. И продал нас наш же мужик, односельчанин мой, села Покровского, бродяга. Имени-то его и говорить не хочу... Неграмотный он, озорник, сладкомордый, отбился от работы, стал лошадей красть, по скитам шататься, привык к бабам, к водке сладкой... А теперь в Петербурге за царя сидит, министры, генералы кругом его так и крутятся. Нас бьют, тысячами в сырую землю ложимся, а у них в Петербурге электричество так и пышет. Пьют, едят, от жира лопаются.