Хождение по мукам (книга 1)
Шрифт:
На австрийском фронте русские армии, под командой генерала Брусилова, так же неожиданно перешли в решительное наступление.
Произошел международный переполох. В Англии выпустили книгу о загадочной русской душе. Действительно, противно логическому смыслу, после полутора лет войны, разгрома, потери восемнадцати губерний, всеобщего упадка духа, хозяйственного разорения и политического развала Россия снова устремилась в наступление по всему своему трехтысячеверстному фронту. Поднялась обратная волна свежей и точно неистощенной силы.
Сотнями тысяч потянулись пленные в глубь России. Австрии
Все лето шло наступление. Призывались все новые годы запасных. Сорокатрехлетних мужиков брали с поля, с работ. По всем городам формировались пополнения. Число мобилизованных подходило к двадцати четырем миллионам. Над Германией, над всей Европой нависала древним ужасом туча азиатских полчищ.
Москва сильно опустела за это лето, - война, как насосом, выкачала мужское население. Николай Иванович уехал на фронт, в Минск. Даша и Катя жили в городе тихо и уединенно, - работы было много. Получались иногда коротенькие и грустные открытки от Телегина, - он, оказывается, пытался бежать из плена, но был пойман и переведен в крепость.
Одно время к сестрам ходил очень милый человек, капитан Рощин, откомандированный в Москву для приема снаряжения. Его однажды привез к обеду Николай Иванович из Городского союза на своем автомобиле. С тех пор Рощин стал захаживать.
Каждый вечер, в сумерки, раздавался на парадном звонок. Екатерина Дмитриевна сейчас же осторожно вздыхала и шла к буфету - положить варенье в вазочку или нарезать к чаю лимон. Даша заметила, что, когда вслед за звонком в столовой появлялся Рощин, Катя не сразу оборачивала к нему голову, а минуточку медлила, потом на губах у нее появлялась обычная, нежная улыбка. Вадим Петрович Рощин молча кланялся. Он был худощавый, с темными невеселыми глазами, с обритым ладным черепом... Не спеша, присев к столу, он тихим голосом рассказывал военные новости. Катя, притихнув за самоваром, глядела ему в лицо, а по глазам ее, с большими зрачками, было видно, что она слушает его особенно. Встречаясь с ее взглядом, Рощин слегка как будто хмурился. Вздрагивали под столом его шпоры. Иногда за столом наступало долгое молчание, и вдруг Катя вздыхала и, покраснев, виновато улыбалась. Часам к одиннадцати Рощин поднимался, целовал руку Кате - почтительно, Даше - рассеянно, и уходил, прося не провожать его до прихожей. По пустой улице долго слышались его твердые шаги. Катя перетирала чашки, запирала буфет и, все так же, не сказав ни слова, уходила к себе и поворачивала в двери ключ.
Однажды, на закате, Даша сидела у раскрытого окна. Над улицей высоко летали стрижи. Даша слушала их тонкие стеклянные голоса и думала, что завтра будет жаркий и ясный день, если стрижи высоко, и что стрижи ничего не знают о войне, - счастливые птицы.
Солнце закатилось, и над городом
Сзади к Дашиному креслу подошла Катя и тоже, должно быть, слушала, не двигаясь.
– Катюша, как поет хорошо.
– За что?– проговорила вдруг Катя низким и диким каким-то голосом. За что нам это послано? Чем мы виноваты? Когда кончится это, - ведь буду старухой, ты поняла? Я не могу больше, не могу, не могу!..– Она, задыхаясь, стояла у стены, у портьеры, бледная, с выступившими у рта морщинками, глядела на Дашу сухими, потемневшими глазами.
– Не могу больше, не могу!– повторяла она тихо и хрипло.– Это никогда не кончится!.. Мы умираем... мы никогда больше не узнаем радости... Ты слышишь, как она воет? Заживо хоронит...
Даша обхватила сестру, гладила ее, хотела успокоить, но Катя подставляла локти, отстранялась.
В прихожей позвонили. Катя отстранила сестру и глядела на дверь. Вошел Рощин в грубой суконной рубашке, в новых смазных сапогах. Усмехнувшись, он поздоровался с Дашей, подал руку Кате и вдруг удивленно взглянул на нее и нахмурился. Даша сейчас же ушла в столовую. Ставя чайную посуду на стол, она услышала, как Катя сдержанно, но тем же низким и хрипловатым голосом спросила у Рощина:
– Вы уезжаете?
Покашляв, он ответил сухо:
– Да.
– Завтра?
– Нет, через час с четвертью.
– Куда?
– В действующую армию.– И затем, после некоторого молчания, он заговорил:
– Дело вот в чем, Екатерина Дмитриевна, мы видимся, очевидно, в последний раз, и я решился сказать...
Катя перебила его поспешно:
– Нет, нет... Я все знаю... И вы тоже знаете обо мне...
– Екатерина Дмитриевна, вы...
Отчаянным голосом Катя крикнула:
– Да, видите сами!.. Умоляю вас - уходите...
У Даши в руках задрожала чашка. Там, в гостиной, молчали. Наконец Катя проговорила совсем тихо:
– Уходите, Вадим Петрович...
– Прощайте.
Он вздохнул коротко. Проскрипели его смазные сапоги, хлопнула парадная дверь. Катя вошла в столовую, села у стола, изо всей силы прижала к лицу руки.
С тех пор об уехавшем она не говорила ни слова. Катя мужественно переносила боль, хотя по утрам вставала с покрасневшими глазами, с припухшим ртом. Рощин прислал с дороги открытку - поклон сестрам, письмецо положили на камин, где его засидели мухи.
Каждый вечер сестры ходили на Тверской бульвар - слушать музыку, садились на скамью и глядели, как под деревьями гуляют девушки и подростки в белых, розовых платьях, - очень много женщин и детей; реже проходил военный, с подвязанной рукой, или инвалид на костыле. Духовой оркестр играл вальс "На сопках Маньчжурии". Ту, ту, ту, - печально пел трубный звук, улетая в вечернее небо. Даша брала Катину слабую, худую руку.
– Катюша, Катюша, - говорила она, глядя на свет заката, проступающий между ветвями, - ты помнишь: