Хождение по мукам (книга 1)
Шрифт:
– Это самый настоящий конец, голубчик! Самодержавие лопнуло... Протри глаза... Это и не бунт... Это даже не революция... Это начало хаоса... Хаосище...– На лбу Струкова, поперек, под каплями пота, надулась жила. Через три дня - ни государства, ни армии, ни губернаторов, ни городовых... Сто восемьдесят миллионов косматых людей. А ты понимаешь, - что такое косматый человек? Тигры и носороги - детские игрушки. Клеточка распавшегося организма - вот что такое косматый человек. Это очень страшно. Это - когда в капле воды инфузории грызут инфузорий.
– А ну тебя к черту, - сказал Телегин, - ничего такого нет и не будет. Ну да, - революция.
– Нет! То, что ты видел сегодня, - не революция. Это распадение материи. Революция придет еще, придет... Да мы-то ее с тобой не увидим.
– А может быть, и так, - сказал Иван Ильич, вставая, - Васька Рублев вот это революция... А ты, Струков, нет. Уж очень ты шумишь, заумно разговариваешь...
Иван Ильич вернулся домой рано и сейчас же лег спать. Но забылся сном лишь на минуту, - вздохнул, тяжело повернулся на бок, открыл глаза. Пахло кожей чемодана, стоявшего раскрытым на стуле. В этом чемодане, купленном в Стокгольме, лежал чудесной кожи серебряный несессер - подарок для Даши. Иван Ильич чувствовал к нему нежность и каждый день разворачивал его из шелковистой бумаги и рассматривал. Он даже ясно представлял себе купе вагона с длинным, как в нерусских поездах, окном и на койке - Дашу в дорожном платье; на коленях у нее эта пахнущая духами и кожей вещица знак беззаботных, чудесных странствий.
Иван Ильич глядел, как за окном в мглистом небе разливались грязно-лиловым светом отражения города. И он ясно почувствовал - с какою тоскливой ненавистью должны смотреть на этот свет те, кто завывал сегодня о хлебе. Нелюбимый, тяжкий, постылый город... Мозг и воля страны... И вот он поражен смертельной болезнью... Он в агонии...
Иван Ильич вышел из дому часов в двенадцать. Туманный широкий проспект был пустынен. За слегка запотевшим окном цветочного магазина стоял в хрустальной вазе пышный букет красных роз, осыпанных большими каплями воды. Иван Ильич с нежностью взглянул на него сквозь падающий снег.
Из боковой улицы появился казачий разъезд - пять человек. Крайний из них повернул лошадь и рысью подъехал к тротуару, где шли, тихо и взволнованно разговаривая, трое людей в кепках. Люди эти остановились, и один, что-то весело говоря, взял под уздцы казачью лошадь. Движение это было так необычно, что у Ивана Ильича дрогнуло сердце. Казак же засмеялся, вскинул головой и, пустив топотавшую зобастую лошадь, догнал товарищей, и они крупной рысью ушли во мглу проспекта.
Близ набережной Иван Ильич начал встречать кучки взволнованных обывателей, - видимо, после вчерашнего никто не мог успокоиться: совещались, передавали слухи и новости, - много народу ушло к Неве. Там, вдоль гранитного парапета, черным муравейником двигалось по снегу несколько тысяч любопытствующих. У самого моста шумела кучка горланов, они кричали солдатам, которые, преграждая проход, стояли поперек моста и вдоль до самого его конца, едва видного за мглой падающего снега.
– Зачем мост загородили! Пустите нас!
– Нам в город нужно.
– Безобразие, - обывателей стеснять...
– Мосты для ходьбы, не для вашего брата...
– Русские вы или нет?.. Пустите нас!
Рослый унтер-офицер, с четырьмя "Георгиями", ходил от перил до перил, звякая большими шпорами. Когда ему крикнули из толпы ругательство, он обернул к горланам хмурое, тронутое оспой, желтоватое лицо:
– Эх, а еще господа, - выражаетесь.– Закрученные усы его вздрагивали.– Не могу допустить проходить по мосту... Принужден обратить
– Солдаты стрелять не станут, - опять закричали горланы.
– Поставили тебя, черта рябого, собаку...
Унтер-офицер опять оборачивался и говорил, и хотя голос у него был хриплый и отрывистый - военный, в словах было то же, что и у всех в эти дни, - тревожное недоумение. Горланы чувствовали это, ругались и напирали на заставу.
Какой-то длинный, худой человек, в криво надетом пенсне, с длинной шеей, обмотанной шарфом, вдруг заговорил громко и глухо:
– Стесняют движение, везде заставы, мосты оцеплены, полнейшее издевательство. Можем мы свободно передвигаться по городу или нам уж и этого нельзя? Граждане, предлагаю не обращать внимания на солдат и идти по льду на ту сторону...
– Верно! По льду! Урра!..– И сейчас же несколько человек побежало к гранитной, покрытой снегом лестнице, спускающейся к реке. Длинный человек в развевающемся шарфе решительно зашагал по льду мимо моста. Солдаты, перегибаясь сверху, кричали:
– Эй, воротись, стрелять будем... Воротись, черт длинный!..
Но он шагал, не оборачиваясь. За ним, гуськом, рысью, пошло все больше и больше народу. Люди горохом скатывались с набережной на лед, бежали черными фигурками по снегу. Солдаты кричали им с моста, бегущие прикладывали руки ко рту и тоже кричали. Один из солдат вскинул было винтовку, но другой толкнул его в плечо, и тот не выстрелил.
Как выяснилось впоследствии, ни у кого из вышедших на улицу не было определенного плана, но когда обыватели увидели заставы на мостах и перекрестках, то всем, как повелось издавна, захотелось именно того, что сейчас не было дозволено: ходить через эти мосты и собираться в толпы. Распалялась и без того болезненная фантазия. По городу полетел слух, что все эти беспорядки кем-то руководятся.
К концу второго дня на Невском залегли части Павловского полка и открыли продольный огонь по кучкам любопытствующих и по отдельным прохожим. Обыватели стали понимать, что начинается что-то, похожее на революцию.
Но где был ее очаг и кто руководил ею, - никто не знал. Не знали этого ни командующий войсками, ни полиция, ни тем более диктатор и временщик, симбирский суконный фабрикант, которому в свое время в Троицкой гостинице в Симбирске помещик Наумов проломил голову, прошибив им дверную филенку, каковое повреждение черепа и мозга привело его к головным болям и неврастении, а впоследствии, когда ему была доверена в управление Российская империя, - к роковой растерянности. Очаг революции был повсюду, в каждом доме, в каждой обывательской голове, обуреваемой фантазиями, злобой и недовольством. Это ненахождение очага революции было зловеще. Полиция хватала призраки. На самом деле ей нужно было арестовать два миллиона четыреста тысяч жителей Петрограда.
Весь этот день Иван Ильич провел на улице, - у него так же, должно быть, как и у всех, было странное чувство не перестающего головокружения. Он чувствовал, как в городе росло возбуждение, почти сумасшествие, - все люди растворились в общем, массовом головокружении и эта масса, бродя и волнуясь по улицам, искала, жаждала знака, молнии, которая, ослепив, слила бы всех в один комок.
Стрельба вдоль Невского мало кого пугала. Люди по-звериному собирались к двум трупам - женщины в ситцевой юбке и старика в енотовой шубе, лежавшим на углу Владимирской улицы... Когда выстрелы становились чаще, люди разбегались и снова крались вдоль стен.