Хождение встречь солнцу
Шрифт:
— Видал, как у них, — удивился Дежнев и покосился на Анкудинова. Тот все время сидел молча и на этот раз отвел глаза.
Русские жили у чукчей неделю. Опять разыгралась на океане буря, и пришлось ждать, когда она утихнет. Федот Попов был сам не свой. Ветры били о землю кручеными хлыстами мокрого снега. Зима врывалась наскоком, и теплый в мечтах Китай был в такой несусветной, зыбкой дали, что казалось, нет другого исхода, как лечь лицом вниз на эту чужую холодную землю и помереть, не борствуя, потому что своя русская земля лежала, может быть, еще дальше.
Попов бродил эти дни одиноко. Сквозь ветер и снег взбирался на Каменный Нос и глядел туда, откуда пришли, и туда, куда собирались плыть дальше.
Поднялся однажды и Дежнев с ним. Попов сказал ему:
— В Сибирском приказе, в Москве, немец показывал мне карту. На той карте земля у них сплошняком идет. А тут — море, на Китай и на Индию заворот. Я ему, тому немцу, и тогда про это сказал, а он смеялся, дурак.
— А ты откуда сам-то знал, что море здесь?
— Не знал, нутром чуял, да и приказные сомневались в той карте.
— Верно, значит, говорил, тут вправду море. Однако на Анадырь надо спешить. Придем зимой — лихо будет. Место неведомое, иноземцы неведомые, еду найти неведомо как и где.
— Холодно. У нас-то теперь праздники, урожай собрали, хлеб свежий едят, молочка бы парного, да и с ледника бы. Хорошо!
На краю неба тучи разошлись вдруг, и стали видны далекие острова. Их было два.
— Чукчи говорят, что на островах этих живут зубатые люди, — сказал Дежнев, — они пронимают сквозь губу по две рыбьи кости.
— Как угомонится буря-то, зайти к ним надо будет. Слышал я, рыбьего зуба у них много.
— Зайдем, Федот. Мне вот Анкудинов покоя не дает. Притих что-то.
Как только Анкудинов попритих, Семен перешел спать на коч: боялся каверзы. Приходил он спать поздно, засиживаясь в китовой яранге Эрмэчьына. У того был старый отец, который длинными вечерами рассказывал сыновьям и внукам сказки. Дежнев до сказок был любитель и слушал старика до тех пор, пока тот от старости не засыпал, забывшись на полуслове.
Больше всего пришлись ему по нраву сказки о Пичвучине. Рассказывал их старик с любовью, рассказывал их своему любимцу храброму мальчику Онно, тому, кто не испугался бородатого чужестранца.
— Если на тебя напал самый сильный, самый страшный непобедимый зверь, — тихо и монотонно говорил старик, — и если уклониться от безнадежной борьбы нельзя — бейся. Ты можешь победить потому, что даже у самого сильного и беспощадного есть своя слабинка, о которой он не любит думать, но про которую никогда не забывает.
Нет сильнее Пичвучина. Нет Пичвучина беспомощнее… Он мудр и добр. Он плакса. И все это правда.
Пичвучин ловит в море китов и одной рукой бросает их на берег. Он тормошит медведей так же, как мы тормошим щенят.
Пичвучин боится мышей и маленьких рыб. Когда мышь, даже самая глупая, не мышь, а мышь-ребенок выходит из норы, Пичвучин дрожит от страха и плачет.
Ростом Пичвучин в половину пальца. Он носит кухлянку из шкуры собаки, такой маленькой собаки, какую мы ни разу не видели. На ногах у Пичвучина — торбаса [32] из нерпы. Из такой маленькой нерпы, какую не убил ни один охотник, даже самый зоркий. Шапка у Пичвучина соболиная. Из такого маленького соболя, какого еще никто не видел и которого никто никогда не увидит.
32
Торбаса — обувь из меха.
Пичвучин подолгу плавает по морям и много ходит по земле. Но никто не может отличить от мышиных его следы, так они похожи.
Анкудинов
Анкудинов заговаривал зубы Попову.
— Федот Алексеев, вот и ты меня зовешь разбойником. Сам знаю, по молодости нашумел лишнего. А ты меня не суди, как все судят. Понять сумей.
— Что ж тебя понимать? Грабил?
— Грабил.
— И сказ весь!
— Не весь. Ты посмотри, Федот Алексеев, что делается-то кругом. Мне тридцати нет, я не дурак. Я в любом месте приказчиком могу хорошо быть. А кто меня по моим годам приказчиком поставит? Дежнев, враг мой, но я о нем так скажу — головастый мужик. Идет он приказчиком, а весь чин его — простой служилый. Ему бы десять лет назад атаманом быть, а теперь бы полковником на Москве… Тянул бы я лямку, как и все, тоже бы своего дождался, и атаманского чина и боярским бы сыном был, ждать тошно. Не могу я ждать, Федот Алексеев. Мне сегодня подавай богатую жизнь, а завтра меня, может, и не будет, завтра меня, может, чукчи убьют или море утопит.
— Не дело говоришь, Герасим. Приказчиком хочешь быть, кричишь — сумеешь, а сумеешь ли? Сумеешь ли, как Дежнев, иноземцев не огнем взять, а миром?
— На мир я чихать хотел. Иноземцы передо мной трепетать должны. Скучно смотреть, как Дежнев обхаживает их. Сказки, говорят, каждый вечер слушает. Он бы еще богу ихнему молился.
— Зазнаешься ты, Герасим, заносишься. Назад нечего смотреть, ты смотри, чей коч последним о камни вдарит.
— Мой, что ли? Я свой коч сам покупал, сам вожу и на Колыму приду на нем же. Попомни мое слово, Федот Алексеев.
— Добро бы, если так…
— За Дежнева ты держишься, Попов. Зря. Со мной бы тебе и веселей жилось и богаче. Потрясли бы мы этих чукчей, сходили бы на острова, зубатых бы людей потрясли. Товаров своих не растратили, а о прибыли нашей сто лет разговаривали бы…
— Прощай, Герасим. К людям своим спешу. Запомни только, богаче земли все равно не будешь, а за богатство на крови кровью платят, на слезах — слезами.
Герасим плюнул в сердцах и пошел прочь.
Федот Алексеев рассказал Дежневу об этом разговоре, и Дежнев не пошел к сказочнику; как стемнело, прокрался к анкудиновскому кочу, втиснулся возле кормы, между бортом и каменистым берегом, и слушал. Вели разбойнички разговоры степенные, и думал Семен, что зря морозил бока, но Герасим кликнул вдруг в казенку Пятко Неронова. Нашептывал ему страшные слова. Велел пробраться ночью на коч Дежнева и зарезать Семена до смерти. Награды Анкудинов давал Неронову сто рублей деньгами да столько же соболями или рыбьим зубом.
— А откажешься, али струсишь, али переметнешься, убью тебя, Пятко, с великими мучениями, — досказал Герасим свою сказку, — рвать велю тебя клещами, а потом в океан брошу.
Пятко поперек и слова не сказал.
Семен выждал, как пошибче загалдят разбойнички, выбрался из укрытия и ушел к своим людям. Спать он отправился на коч, как всегда, в одиночку, только перед этим послал туда тайно Митяя. Леживо приготовил Семен на обычном месте, только не для себя, а для куклы. Сам в другом углу затаился.