Хождение встречь солнцу
Шрифт:
— Тридцать один пуд.
— Деньги получил?
— Нет пока что.
— Получишь, Семен Дежнев. Сам государю о тебе скажу. Деньги получишь. Проси в чем еще нужда.
Семен стоял в тяжелой собольей шубе, широкий, гордый, знающий себе цену человек. Осанкой боярин, одеждой — Стрешнева побогаче. Сказал:
— Хочу бить государю челом, просить чин. Тридцать пять лет служу, был приказчиком на реках, а все простой казак.
— Подавай челобитную, Семен Дежнев!
— А еще бы царя увидеть!
Родион Матвеевич встал.
— Царя? Не простое дело, но тебе обещаю, увидишь царя.
Семен улыбнулся, и Стрешнев тоже вдруг улыбнулся.
— Ступай, казак, с богом. Гуляй себе по матушке Москве. Отдыхай от походов. Когда время придет, позову.
Царь Алексей Михайлович занимался делами.
Двадцать лет сидел он уже на троне. Краснощекий, как мальчик, синеглазый, русобородый, он был ужасно толст, но по-прежнему легок на подъем и горяч.
Перед ним лежала приходо-расходная книга села Измайлова, и он с удовольствием перечитывал ее. Урожай был хорош. Измайловские сады принесли 3938 ведер яблок, 93 ведра смородины черной, 68 ведер красной, 11 ведер белой, 19 ведер малины красной, 2 ведра белой, 25 ведер крыжовнику, 7 ведер клубники, 12 ведер вишен.
Русские растения царя радовали, а вот с иноземными — беда, росли плохо, хотя для них из-за моря выписывали лучших мастеров.
В силу мастеров Алексей Михайлович верил беззаветно, никакие беды не могли подорвать этой веры. Бумажное дерево — хлопчатник — в Москве произрастать никак не хотело.
— Мастера плохие! — твердил царь и требовал, чтоб нашли других, лучших.
Своему воеводе в Астрахани он писал:
«Сыскать семени бумаги хлопчатной самого доброва, сколько можно, и садовника знающего, самого же доброва и Смирнова, который бы умел завести бумагу на Москве. А в Астрахани семени не сыщется, и боярину и воеводе семени подрядить вывести из-за моря, и мастера призвать из-за моря ж. Ткачей сыскать, которые б из хлопчатной бумаги умели делать миткали, кисеи, бязи и бумагу».
Была у царя мечта развести на Москве диковинные и полезные заморские растения, и те, что на юге росли, и те, что на севере, чтоб Москва всем была богата, чтоб все у нее свое было, непривозное.
В измайловских садах высаживали виноград, финиковое дерево, дыни бухарские и туркменские, арбузы шемаханские и астраханские, миндаль, астраханский перец, кавказский кизил, венгерские груши, траву марену, хлопчатник и тутовое дерево. Особенно тутовое дерево. Очень уж хотелось царю иметь собственный, московский, шелк.
Понимая, что дело это хлопотливое и что вырастить на Москве тутовник, может, и не удастся, царь приказал искать такого мастера, который бы умел выращивать шелковичных червей другим способом. Царь даже рецепт придумал: «Из тутового дерева бить масло и, в то масло иных дерев лист или траву обмакивая, кормить червей и за помощию божию завесть шелк на Москве».
За такими вот раздумьями застал царя соколиный верховный подьячий Василий Ботвиньев.
Алексей Михайлович обрадовался ему, предстояло дело забавное и любимое: сегодня Ивана Ярыжкина возводили в чин сокольника.
Обряд совершали в просторной комнате.
Против царского места стояло четыре нарядных стула, на них четыре птицы: на первом стуле — кречет, на втором — челиг кречатый, на третьем — сокол, на четвертом — челиг соколий. Между стульями — сено и попона. За стульями — стол, покрытый ковром, а на нем наряды птиц и наряд нововыборного.
Четыре птицы его держали рядовые сокольники. Они стояли перед столом, в рукавицах, но без шапок. Остальные сокольники выстроились по обе стороны стола.
Приехал царь. Сел на свое место.
Посокольничий Петр Хомяков спросил Алексея Михайловича:
— Время ли, государь, образцу и чину быть?
— Время объявляй!
— Время наряду и час красоте!
Посокольничьему принесли челига нововыборного. Стали наряжать птицу. Один надел на челига красный бархатный клобучок, расшитый серебром, другой — серебряные колокольцы, третий — обносцы и должник, ремень, пришитый к рукавице.
Нарядили и других птиц.
— Время ли, государь, принимать и ко нововыборному посылать украшения уставлять?
— Время, — сказал царь с удовольствием, ему нравилась торжественность этой красивой игры, которую исполняли перед ним с такой серьезностью и волнением лучшие его сокольники.
Привели Ивана Ярыжкина. Он был в цветастом суконном кафтане, в желтых сапогах.
Помолились.
Верховный соколиный подьячий Василий Ботвиньев сказал речь:
— Великий Государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Великая, Малая и Белая Руси Самодержец! Нововыборный твой, государь, сокольник Иван Гаврилов сын Ярыжкин тебе, Великий Государь, челом бьет.
Ярыжкин и двое рядовых старейших сокольников с ним покланялись.
— Поставить на поляново! — приказал царь.
Ярыжкин встал на сено. На него надели горностаевую шапку, четырехугольную сумку, на которой была вышита волшебная птица Гаюн, дали вощагу — палку с шариком, серебряный рог, полотенце и рукавицы.
— Время ли мере и чести и укреплению быть? — спросил Хомяков.
— Время.
— Начальные! Время мере и чести и удивлению быть.
Василий Ботвиньев взял из сумки Ярыжкина письмо: нововыборного пожаловали пятым начальным. В конце письма стояла приписка: «За непослушание — на Лену».
Когда церемония подходила к концу, Алексей Михайлович вдруг вспомнил одну мысль, которая вот уже недели две не давала ему покоя. Но опять отвлекли.
Окольничий Родион Матвеевич Стрешнев ударил челом, просил принять служилых людей. Царь вышел к ним. Служилые стали на колени, поклонились.
— Поднимайтесь, — попросил царь.
Дежнев глядел на этого толстого и румяного человека и ждал его слова. Ведь слово это не могло быть простым. От него зависели судьбы людей во всех далеких и близких концах страны.