Хозяин Фалконхерста
Шрифт:
Строй кричащих, плачущих, всхлипывающих мужчин и женщин все не кончался. Каждый из них взирал на него как на высшее существо, белое божество — всемогущее, любящее, мудрое. Они страшились его и в то же время боготворили. Они были его собственностью, которую он мог продать, когда пожелает, но одновременно он был и их отцом. Он взрастил их, он кормил, одевал, защищал их. Теперь он их покидал, и они не находили себе места от горя. Впрочем, расставание было для него не менее тяжким, чем для них, ибо эти простодушные, невежественные чернокожие были его детьми, в которых он души не чаял. Миновав последнего рыдающего мужчину, он выехал из ворот и стряхнул с седла и с
Утреннее солнце освещало розовую кирпичную кладку стен и высокие белые колонны, отражалось от оконных стекол. Негры медленно расходились, бредя в сторону своего поселка. На крыльце взметнулся белый лоскут: это махала ему верная Лукреция Борджиа. Хаммонд сжал зубы и пришпорил коня. Он расстался с Фалконхерстом — собственноручно возведенным монументом из черных тел. Он расстался с домом, с устоявшимся образом жизни, который был обречен на гибель, хотя он собирался воевать за его выживание. Фалконхерст со всем его блеском и величием ожидало небытие.
Колонны Большого дома скрылись из виду. Несколько миль, отделявших плантацию от Бенсона, были преодолены незаметно. Городок встретил их торжественно: из всех окон свисали звездно-полосатые флаги. В городке собрались все окрестные белые: от новорожденных, не отрывающихся от материнской груди, до седобородых старцев, громко вспоминающих стычки с индейцами. Перед таверной играл оркестр; туда и направился Хаммонд, так как там уже выстроился его эскадрон. Всадники едва сдерживали ретивых скакунов. Завидя Хаммонда, оркестр грянул «Дикси». По улице взад-вперед забегали босоногие сорванцы, в воздух взметнулись начавшие вянуть хризантемы, которыми приветствовали воинов юные девы в венках и в белых платьях с желтыми поясками, олицетворявшие то ли Вечно Цветущую Южную Женственность, то ли Торжествующую Добродетель, то ли какую-нибудь еще изящную аллегорию.
В этой суматохе Хаммонд спрыгнул с коня и подошел к коляске, чтобы проститься с близкими. Он обнял Августу, и Драмжер увидел, как дрожит ее рука на его золотом эполете. Потом Хаммонд обошел коляску сзади, чтобы попрощаться с Софи и детьми, и по пути стиснул бедро Драмжера. Это было его прощание с верным слугой, значившее для паренька гораздо больше, чем неистовство толпы, флаги и музыка. Он знал, что никогда не забудет это дружеское прикосновение, от которого по всему его телу пробежала дрожь.
Зарокотали барабаны. Хаммонд, сев в седло, возглавил эскадрон и пришпорил коня. Вереница всадников засеменила мимо фалконхерстской коляски. Августа и Софи кланялись проезжающим мимо людям. Когда шествие кончилось, на площади больше не на что было смотреть, не считая кучки отставших от всадников мальчишек, гордо несущих флаги Конфедерации, четырех весталок в белых одеждах, в увядших коронах и пыльной обуви, и одного старика, все еще размахивающего руками и выкрикивающего лозунги. От эскадрона осталось только облако пыли, а скоро рассеялось и оно. На жаре флаги повисли, как тряпки.
Августа велела Большому Ренди ехать домой. Кучер развернул коляску. Лошади поскакали обратно в Фалконхерст. Как только они выехали за пределы городка, Драмжер и Джубал приняли произвольные позы, отдыхая от напряжения. Большой Ренди снял блестящий цилиндр и положил его рядом с собой на сиденье. Лошади бежали ни шатко ни валко, и вся коляска с каждой милей теряла недавнюю парадную безупречность; строгая дисциплина ослабевала с каждой минутой. Дети забрались на бархатные сиденья
Кухня встретила его пустотой и тишиной. Он не мог припомнить, когда в последний раз заставал это помещение в таком плачевном состоянии. Ни Лукреции Борджиа, ни судомойки Маргариты поблизости не было. На кухонном столе была навалена немытая посуда, оставшаяся от завтрака. Никогда прежде здесь не оставляли посуду немытой. Драмжер забеспокоился за Лукрецию Борджиа и заглянул в кабинет Хаммонда. Лукреция Борджиа лежала на кожаной кушетке, на которой иногда дремал хозяин. Она открыла глаза и уставилась на Драмжера.
— Всего несколько часов, как он уехал, — проговорила она, с трудом поднимаясь, — а мне уже кажется, что его нет много дней. Не знаю, как мы станем без него обходиться. Наверное, надо приготовить дамам обед. Холодное мясо и хлеб — больше все равно ничего нет. — Она сунула ноги в разношенные шлепанцы и поползла на кухню.
Драмжер оглядел кабинет, показавшийся сейчас, без хозяина за столом зеленого сукна, совершенно чужим. На краю стола стояло блюдце, на нем — стакан с остатками пунша. Драмжер допил эти несколько глотков. Пить ему не хотелось, но он испытывал желание прикоснуться губами к стеклу, к которому совсем недавно прикасались хозяйские губы. Это почти не уступало телесному контакту, и он провел языком по всему краю стакана, пытаясь вызвать ощущение Хаммонда, однако был вознагражден только приторным вкусом. Ему не хотелось мыть стакан: он отнес его в кладовку и поставил на верхнюю полку, у стенки. Когда масса Хаммонд вернется, он подаст ему пунш в этом стакане. Это казалось ему залогом, вещественным обещанием возвращения Хаммонда.
В кухне он застал обнадеживающее зрелище: Лукреция Борджиа была вся в хлопотах, Маргарита скребла грязную посуду, прежде чем заняться ее мытьем. Однако что-то все равно стало не так: в воздухе уже не было запаха требовательности и повиновения. Вместо того чтобы поспешить к себе и переодеться, как он сначала собирался поступить и что, собственно, от него сейчас и требовалось, он вернулся в кладовку и достал лучшие фарфоровые чашки и блюдца, хотя знал, что слугам запрещено есть с хозяйского фарфора даже хозяйские объедки. От Лукреции Борджиа не укрылось его самоуправство, но вместо того чтобы вспылить, к чему он был готов, она промолчала, что было весьма странно. Не спрашивая у нее разрешения, он налил себе чашку кофе и подсластил его сахаром, а не тростниковым сиропом. По-прежнему ожидая ее гнева, он намазал маслом оставшийся от завтрака бисквит.
Она подошла к нему с подносом холодного мяса, которое успела порезать хозяйкам на обед, и поставила его на стол.
— Возьми-ка кусочек мясца, — предложила она.
— Спасибо, мисс Лукреция Борджиа, мэм, вот спасибо! Хорошо, что хоть вы не отправились на войну. — Он умасливал ее так же усердно, как только что — кусок бисквита. — Никто в Алабаме не готовит так вкусно, как вы! Я никому не проговорюсь, если Большой Ренди станет приходить сюда каждый вечер и подниматься к вам в комнату. Миссис Августа ничего не узнает.