Хозяйка большого дома
Шрифт:
— Может, все-таки сама глаза откроешь? — поинтересовался Райдо, прежде чем опрокинуть кувшин на альву. Молоко растеклось по ее лицу, по шее, впиталось в лохмотья, и по полу разлилось белой лужей.
Альва не шелохнулась.
— Нда, — кувшин Райдо сунул под стол, подозревая, что ни экономка, ни кухарка этакому его самоуправству не обрадуются.
А и плевать.
— Плевать, — повторил он, подсовывая ладонь под голову альвы.
Прежде-то Райдо веса ее ничтожного не заметил бы, а сейчас самому бы подняться, он же с альвою…
Не упал.
Не раздавил.
И даже, пока нес к дверям, не сильно покачивался. А у дверей столкнулся с Дайной.
— Райдо! — воскликнула она, едва не выпустив из рук внушительного вида топор, кажется, им на заднем дворе дрова кололи? — Это… вы?
— Это я, — с чувством глубокого удовлетворения ответил Райдо, и альву перекинул на плечо. Если на плече, то рука свободна и корзинку захватить можно. Жаль, что сразу об этом не подумал… корзину с младенцем на кухне оставлять никак нельзя.
— А… что вы делаете? — Дайна, кажется, растерялась.
Смешная.
В этой рубахе белой и кружавчиками, в ночном чепце, тоже с кружавчиками, в стеганых тапочках, правда, не с кружавчиками, но с опушкой из кроличьего меха.
И с топором.
— Женщину несу, — со всей ответственностью заявил Райдо, придерживая эту самую женщину, которая так и норовила с плеча сползти.
— К-куда?
— Наверх. Возьми корзинку.
Райдо палец вытянул, показывая ту самую корзину, которую надлежало взять. И добавил:
— Только тихо. Ребенок спит.
Дайна не шелохнулась.
Она переводила взгляд с Райдо, который под этим самым взглядом чувствовал себя неуютно, хотя видит Жила, ничего дурного не делал, на корзинку.
С корзинки — на приоткрытое окно.
И снова на Райдо.
Лицо женщины менялось. Оно было очень выразительным, это лицо. Прехорошеньким. Она сама, почтенная вдова двадцати двух лет отроду, была прехорошенькой, круглой и мягкой, уютной, что пуховая подушка. И пожалуй, не отказалась бы, ежели бы у Райдо появилось желание на эту подушку прилечь.
Желания не было.
В пуху он задыхался…
— Вы… вы собираетесь… ее в доме оставить? — в голосе Дайны прорезалось… удивление?
Раздражение?
Райдо не разобрал, выпил много.
— Собираюсь, — ответил он.
— В доме?
— Ну не на конюшне же!
Розовые губки поджались. Кажется, Дайна полагала, будто на конюшне альве будет самое место.
— Корзину возьми, — эта злость была иррациональной. На Райдо порой накатывало, от выпитого ли, от боли, которая выматывала душу, не суть, главное, что порой в этой самой душе поднималась волна черной злобы.
К примеру, на Дайну.
К корзине она приближается бочком, точно младенец этот способен ее обидеть. И за ручку берет двумя пальчиками…
— Уронишь, сама на конюшню жить пойдешь, — Райдо повернулся спиной к экономке. Быть может, если он не будет на нее смотреть, то злость исчезнет.
Она
— Вы… вы несправедливы, — всхлипнула Дайна, и Райдо ощутил укол совести.
И вправду несправедлив.
Он вообще порой редкостная скотина, но тут ничего не поделаешь — характер. А Дайна… Дайна досталась ему с этой растреклятою усадьбой. Супруг ее был управляющим… кажется… она точно говорила, кем он был, и вздыхала, сожалея, что брак ее не продлился и год… и еще что-то такое рассказывала, а Райдо кивал головой, но не слушал.
Она молчала. И молчания ее хватило до второго этажа: странно, но по лестнице Райдо поднялся без особого труда. Дверь открыл первую попавшуюся и пинком, потому как руки было страшно от стены оторвать.
— Вы… вы не можете оставить ее здесь, — произнесла Дайна, поставив корзинку с младенцем на пороге.
— Почему?
— Что скажут соседи?
Райдо сбросил альву на кровать и только потом ответил:
— А какое мне, нахрен, дело до того, что скажут соседи? Принеси бульона… надо эту, обморочную напоить.
— Он для вас!
— Обойдусь.
— Он холодный…
— Подогреешь, — Райдо заставил себя выдохнуть и очень тихо, спокойно произнес: — Дайна, пожалуйста… принеси бульона.
К счастью, дальше спорить Дайна не стала.
Доктор явился незадолго до рассвета.
Сняв плащ, промокший насквозь, он передал его в руки Дайны, которая, уразумев, что отделаться от незваной гостьи не выйдет, а ночь не вернется в прежнюю спокойную колею, надела серое миткалевое платье. И чепец сменила. В нынешнем, темно-зеленом, но щедро украшенном лентами, ее голова гляделась несоразмерно огромной. Этакий полотняный бутон на тонком стебле шеи.
— Доброй ночи, — вежливо поздоровался доктор.
С него текло.
Редкие мокрые волосы прилипли к лысине, и воротничок рубашки, пропитавшись влагой, сделался серым, а серый костюм — и вовсе черным. И доктор смахивал воду с лица ладонями, и волосы норовил отжать, отчего те топорщились.
Рыжие.
Раньше Райдо не обращал внимания, что волосы у его доктора ярко-рыжие, какого-то неестественного, морковного оттенка, совершенно несерьезного.
И веснушки на носу.
И яркие синие глаза… уши оттопыренные, покрасневшие от холода. И как человек с оттопыренными ушами может что-то в медицине понимать?
— Я вижу, вам намного лучше, — и голос у него неприятный, высокий, режущий. От него у Райдо в ушах звенеть начинает.
Или не от голоса, но от виски?
А ведь Райдо так и не нашел бутылку… зря не нашел, глядишь, и легче было бы.
Нат держался сзади, глядя на доктора с непонятным раздражением.
— Намного, — согласился Райдо и ущипнул себя за ухо.
Детская привычка.
Помнится, матушку она безумно раздражала, хотя ее, кажется, все привычки Райдо безумно раздражали, но что поделать, если ему так думается легче?