Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака
Шрифт:
И ныне он, поведя носом, не учуял зверя.
Слышал.
Волкодлак выл, ажно заходился. И главное, нагло так, с переливами, со вздохами. То оборвет песню, то вновь затянет…
— Стой здесь, — велел Аврелий Якволевич и тросточку свою перехватил, будто бы и не тросточка это, но дубинка. Гавриил и прикинул, что весу тросточка эта должна быть немалого, с полпуда где-то… а еще завитушки всякие, серебреные…
Ведьмак двинулся на голос.
Ступал он широко, не таясь, и ветки громко хрустели под узконосыми, по новой
Жаль, что навряд ли волкодлак красоту эту оценит… и Гавриил поскреб ногу — носок продрался уже по всей длине и внутрь успели залететь мелкие камушки, песчинки и иной сор, который ныне чувствовался, мешая сосредоточиться.
Оставаться на месте, как то было велено, Гавриил не собирался.
Он двинулся не по тропе… зря говорят, что во второй своей ипостаси волкодлаки — твари безмозглые, ведомые лишь желанием убивать. Молодняк-то, может, и не особо сообразительный, но вот ежели волкодлак старый, не один оборот переживший, он с желаниями своими вполне себе управляется.
И на ведьмака сдуру не полезет.
Дразнится… вой стих.
И Гавриил пожалел об одном, что из-за клятого насморку не способен нормально след учуять. Он потер кончик носа, сунул мизинец в левую ноздрю, а после и в правую, однако с немалым огорчением вынужден был признать, что сии манипуляции помогли ему не больше, нежели патентованные чесночные капли…
Парк был темен.
Луна поднялась выше. Цикады смолкли… и вовсе установилась такая тревожная тишина, что Гавриил сунул руку в карман…
…зверь возник на тропе.
Старый.
Он был огромен, вдвое выше Гавриила. Широкогрудый, с черной длинною шерстью, с когтистыми лапами, которые оставляли на земле глубокие следы. Он ступал осторожно, но не потому, что боялся, скорее уж позволял себя разглядеть.
— Ишь ты какой… — в руку скользнула склянка, которую Гавриил и швырнул в приоткрытую волкодлачью пасть. А после сообразил, что не с благословенною жрецами водой она, а с духами…
Челюсти волкодлака сомкнулись.
Захрустело стекло.
Крепко запахло «Страстной ночью», той самой, которая с вытяжкой из яичек… и запах этот густой был столь силен, что Гавриил ощутил его и заложенным носом.
Волкодлак же взвыл и скакнул вбок.
Завертелся, точно дурное щеня, что пытается собственный хвост уцепить… но встал, заверещал вдруг тоненько, жалостливо… и прежде, чем Гавриил нож вытащил — зацепился, треклятый, за дыру в подкладке, волкодлак скокнул в кусты.
— Стой!
Кусты хрустели, а след духов таял… и Гавриил бросился по нему, жалея об одном: нынешний его наряд, быть может, и являл собой большой сюрприз, как то рекомендовал пан Зусек, да только мало подходил для охоты…
— Стой, падла! — отпускать волкодлака Гавриил намерен не был.
Аврелий Яковлевич опоздал.
Он понял, что опоздал, едва лишь заслышав
Несчастной.
Она лежала в боковой аллее, под единственным горевшим фонарем. И Аврелию Яковлевичу подумалось, что во всем этом есть привкус некоей театральщины. Не той, что достойна подмостков Королевского театру, но иной, более примитивного свойства, тяготеющей к балагану.
Широкие темно — зеленого колера юбки разметались, точно даже после смерти женщина стремилась прикрыть распухшие ноги, а может, и не их, но черную лужу крови.
Она была мертва.
Чтобы понять это, не было нужды подходить близко — с развороченным животом человек не живет, но Аврелий Яковлевич подошел, стараясь ступать аккуратно, дабы не затоптать ненароком следы… впрочем, когтистые характерного вида продержатся долго, уж точно не исчезнут до появления следственное бригады.
И присев у тела, Аврелий Яковлевич прижал пальцы к шее.
Ни пульса. Ни дыхания.
И сердце в разверстой грудине мертво, лежит черным комком… отчего не тронул? Впрочем, сей вопрос Аврелий Яковлевич отложил на иное время.
Он огляделся.
Нахмурился.
И заприметив в кустах некий предмет, направился к нему.
В крохотном дамском ридикюле, которому случилось знавать лучшие времена, обнаружилось немногое: связка ключей да пухлый ежедневник с замочком. Справился с ним Аврелий Яковлевич легко. Пролистал. Хмыкнул. А после сунул за пазуху.
И только после этого извлек зачарованный свисток… волкодлака уже не выследят, однако, глядишь, свезет отыскать хоть что-нибудь.
Глава 7. Повествующая о тайных женских мечтаниях и явных разочарованиях
Панна Акулина фон Хоффель маялась бессонницей. Напасть сия, случавшаяся с нею год от года все чаще, ежели верить медикусу, была явлением преобыкновенным в том возрасте, в котором панна Акулина изволила пребывать. Медикус являлся по первому зову баронессы, с немалым почтением выслушивал многочисленные жалобы, потчевал клиентку травяными отварами и самолично делал массаж пяток по цианьской методе…
Но желаемого облегчения сии процедуры не приносили.
И панна Акулина маялась.
Бессонницей.
И еще немалой к себе жалостью. Лежа в постели, она разглядывала балдахин, лениво раздумывая над тем, устроить ли хозяину пансиона скандал, ибо балдахин сей был пылен и стар, либо же просто выказать жалобу, как и подобает даме благородной.
Тут же вспомнилось, что воистину благородной дамой панна Акулина стала тогда, когда престарелый барон фон Хоффель, прельстившись очарованием юной певички, предложил ей морщинистую руку, ослабевшее сердце и свое немалое состояние… правда, после смерти родня баронова изволила судиться, но…