Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака
Шрифт:
– Постараюсь.
Почему-то после этого разговора на душе стало легко-легко… Плюшевое сердце? Евдокия прижала ладонь к груди. Не плюшевое – живое еще и, знать, поэтому болело, беспокоилось. А ныне стучит быстро-быстро, тревожно.
– Лихо…
– Я с ним сам поговорю… – Себастьян развернулся было, но Евдокия его остановила.
– Стой. Погоди. То убийство… Быть может, нам стоит пока уехать?
Он задумался, но покачал головой:
– Поздно. Теперь если исчезнет, то скажут – сбежал. А что есть побег как не признание
– И ты…
– Найду, только сначала выясню, где мой дорогой братец по ночам пропадает. Но идем… и не приезжай больше сюда. Не надо оно… увидишь, сами к тебе придут. А в своем доме ты хозяйка.
…ее дом.
…славный старый дом на Чистяковой улочке, купленный у вдовицы… от нее в доме остался запах мурмеладу, который вдовица варила из крупных красных яблок, щедро сдабривая корицей. И, разливая по склянкам, аккуратно подписывала каждую. В подвале выстроились целые ряды склянок.
А на чердаке – короба с кружевными салфетками.
Окна дома выходили на Старую площадь, в народе именуемую Кутузкиной, не из-за тюрьмы, но из-за памятника графу Кутузкину… Он стоял окруженный старыми тополями, покрытый благородною патиной и печально гляделся в мутные воды фонтана…
О доме стоило вспомнить.
И Евдокия улыбнулась, что воспоминаниям, что собственным мыслям. Она ведь была счастлива… и будет… конечно, будет, ведь счастье стоит того, чтобы за него повоевать.
Войны же Евдокия не боится. У нее вот револьвер есть.
– Погоди… – Она не позволила Себастьяну уйти. – Богуслава… с ней что-то неладно.
Помрачнел.
– Я не могу сказать, что именно, но… рядом с нею плохо. И мигрень начинается… и ее слушают… я не уверена, что это чародейство… и, быть может, злословлю, но она говорила о приюте, и…
Евдокия замолчала, не умея объяснить собственное смутное беспокойство.
– Приют проверяли трижды, – вынужден был признать Себастьян. – Ничего. Там все чисто и благостно, как на свежем погосте… то есть никаких правонарушений. Есть девицы. Есть наставницы. Сидят, крестиком скатерочки вышивают, рубахи сиротам чинят, молятся хором…
– А те, которые… уехали?
Себастьян развел руками:
– Проверяли по спискам… отсюда уехали, а там, куда уезжали, то и прибыли… Евдокия, я ж тоже не дурак, мыслю. И не нравится мне ни она, ни приют ее. Но повода, такого, чтоб настоящий, закрыть это богоугодное заведение я не имею… Я беседовал с девицами… сам, по своей инициативе, так сказать… все в голос ее славят. Этак впору и поверить, что на нее и вправду милость богов снизошла.
– Но ты не веришь?
– Как и ты?
– Так заметно?
– Теперь – да… и пускай будет. Тебе не обязательно дружить с Богуславой… Скажу так, этаких друзей поболее, нежели врагов, опасаться надобно. В лицо будут улыбаться, в спину нож воткнут, а после скажут, что так оно и было…
Об этих словах Себастьяна Евдокия вспомнит позже, когда столкнется с Богуславой в холле старого особняка. Та будет одна, без свиты из княжон Вевельских, но и одиночество ей пойдет.
Евдокия поразится тому, сколь чудесно вписывается Богуслава Вевельская в интерьеры старого дома. И песцовый палантин на плечах ее будет донельзя походить на княжескую мантию, а диадема в рыжих волосах почти неотличима от венца…
И князья с родовых портретов будут взирать на Богуславу весьма благосклонно.
– Вижу, прогулка удалась, – скажет она низким голосом, в котором Евдокии послышится рычание.
Эхо. Всего-то эхо, рожденное пустотой.
В старом особняке ныне множество пустот, и звуков он рождает тоже немало.
– Вы так стремительно исчезли… – Богуслава коснется губ сложенным веером. – И так долго отсутствовали… мы, признаться, даже начали беспокоиться.
– Не следовало.
Богуслава не услышала. Она улыбалась собственным мыслям, в которые Евдокия не отказалась бы заглянуть, хотя и подозревала, что ничего-то для себя лестного в них не увидит.
– Позвольте дать вам совет. – Богуслава почти позволила ей дойти до лестницы. – Будьте осторожны… женщина вашего положения должна иметь безупречную репутацию…
Евдокия оперлась на перила, широкие и гладкие, украшенные традиционными завитушками и бронзовыми пластинами, которые, правда, нуждались в чистке.
Промолчать? Не сейчас.
– На что вы намекаете?
– Я не имею привычки намекать. – Богуслава провела пальчиком по палантину, оставляя на белом мехе белый след. – Я говорю прямо. Ночная прогулка в компании мужчины… столь сомнительных моральных качеств… если об этом происшествии узнают, то дадут ему весьма однозначную трактовку… а добавить, что вернулись вы в платье измятом… грязном… и прическа в некотором беспорядке…
Евдокия коснулась было волос, но тут же одернула себя: хватит. В беспорядке? Пускай. Платье измято? Есть немного… и на подоле влажные пятна, поскольку вел Себастьян окольными тропами, по нестриженым лужайкам, а то и вовсе прямиком через кусты…
– Узнают? – переспросила Евдокия, прижимая локтем ридикюль, сквозь тонкие стенки которого явственно ощущалась холодная сталь револьвера.
А ведь смешно… в гости к родственникам да при оружии… матушка бы не одобрила.
Или наоборот?
Наверное, сказала бы, что, значит, родственники такие… а Евдокия – дура, ежели старалась в дружбу играть.
– И откуда, простите, узнают?
– Мало ли… – Богуслава ответила безмятежной улыбкой. – Слуги расскажут…
– Или вы…
– Намекаете, что я…
– Говорю прямо, раз вы уж намеки не любите. – Евдокия усмехнулась. – Я вам не по вкусу, верно?
Богуслава повела плечиком, и меховой палантин соскользнул, обнажая его, острое, мраморно-белое.
– Вы сами желали выйти замуж за Лихо…