Храм украденных лиц

Красавина Екатерина

— На третьем этаже. Как подниметесь, сразу направо. Там будет кабинет Сафиулина. Спросите. Вам подскажут, где он.

— Хорошо. Они с Витькой вышли из кабинета и пошли к лифту.

— А зачем нам лифт? Пошли пешком.

Сафиулин был на месте. Поджарый мужчина среднего роста с волнистыми седыми волосами. Он жестом предложил им сесть и спросил:

— Вы надолго? Просто у меня скоро операция.

— Нет, — ответил Витька.

— Вы не обратили внимание, были ли в последнее время какие-нибудь странности в поведении Кузьминой? — спросил Губарев.

— Да

нет. Все, как всегда. Она вообще-то была довольно замкнутым человеком. И ни с кем близко не общалась. Кроме медсестры, Барановой Людмилы.

— Не говорила ли вам Кузьмина, что она собирается уходить с работы?

— Уходить? — Удивление Сафиулина было неподдельным. — Нет. Во всяком случае, ни о чем таком я не слышал.

— Она что-нибудь говорила вам о своем бывшем супруге — Лактионове Николае Дмитриевиче?

Мы знали, что он — хирург в области пластической медицины. И у него своя клиника. Вот и все. Больше она ничего не рассказывала нам.

— Спасибо за информацию. Баранова сегодня в больнице?

— Да. Сегодня ее дежурство. Она — в коридоре. За своим столом. Если ее там нет, то она в одной из палат.

Баранова находилась в палате. Губарев вызвал ее в коридор.

— Сейчас, одну минуту. Только лекарство двум больным дам.

Через пять минут Баранова освободилась. Маленького роста, пышные рыжие волосы, нос, усыпанный веснушками.

— Пойдемте в комнату старшей медсестры. Там сейчас никого нет, — предложила она.

Комнату нещадно заливало солнце. Позднее осеннее солнце. Баранова взяла длинную палку и поправила шторы. Но все равно оставалась небольшая щель, в которую врывался поток света и слепил майору глаза. Он переставил стул вправо. Ближе к стене.

Она села на стул и глубоко вздохнула:

— Это по поводу Любы, да?

— Вы угадали.

И тут она принялась плакать. Тихо, почти бесшумно. Без всхлипов и причитаний.

— Как вспомню Любу, так не могу от слез удержаться. Извините, — прошептала она.

— Ничего. Мы понимаем.

— Так жалко ее. Ужасно! Она была таким хорошим хирургом. И человеком добрым. Только… это между нами… ее мало ценили. И такое отношение задевало ее. Хотя внешне она не показывала этого. Со стороны она казалась покладистой, мягкой. Но… Люба была гордым человеком, с чувством собственного достоинства. Ей хотелось, чтобы ее ценили, признавали. — Баранова достала из кармана носовой платок и промокнула глаза.

— Она говорила вам, что хочет уйти с работы? — спросил Губарев.

— Да. Все время. Но это не так просто. Если бы было место, она бы ушла.

— А про то, что она хочет открыть собственную фирму, вы знали?

Баранова вскинула на Губарева глаза.

— Нет. Про это она мне ничего не говорила. Для этого ведь нужны деньги. Где Люба могла их взять?

— Что она рассказывала вам о своем бывшем муже? Лактионове?

— Люба говорила о нем с обидой.

— С обидой? — перебил ее Губарев. — Почему?

— Ну… понимаете, Люба считала, что судьба обошлась с ней

несправедливо. Она тоже талантливый медик, но реализовать себя полностью не смогла. И она мне неоднократно говорила об этом. А ее муж сделал хорошую карьеру. Имя. Открыл собственную клинику. Люба немножко завидовала ему и говорила, что Коля — любимчик фортуны. Он не упускает своего.

— Людмила Викторовна, говорила ли вам Кузьмина о том, что собирается попросить денег у своего мужа для открытия собственной клиники?

Баранова несколько раз отрицательно качнула головой.

— Название «Велан» вам ни о чем не говорит?

— «Велан»? — она наморщила лоб. — Нет. Впрочем… «Велан» Да, вспомнила: это по-моему, название сибирской деревушки, куда Люба с Лактионовым в студенческие годы ездили отдыхать вместе с молодежной компанией. Велан, Веланы. Деревушка называлась — Веланы. Если я ничего не перепутала. Она так интересно описывала все это! Костры, гитара. Купание в студеной воде. Люба говорила, что они с мужем любили купаться в горных реках, холодных источниках. Она жалела потом об этом, так как считала, что именно по этой причине у нее впоследствии не было детей. Застудилась в молодости.

— А еще что-нибудь она говорила о Лактионове? « Его женах?

— Очень мало. О второй жене, не помню, как ее зовут, что она — стерва порядочная. А о последней… — Баранова запнулась.

— Говорите, — подбодрил ее майор.

— Неудобно как-то получается… Люба была хорошим человеком.

— Это ни в коей мере не бросает на нее тень, просто в интересах следствия нам нужно знать все. Тогда нам проще будет найти убийцу.

— Что она не заслужила того счастья, которое у нее есть, — сказала медсестра.

Губарев понял, что за этими словами что-то стоит. Но что — ему надо обдумать на досуге. В другом месте и в другое время. Не сейчас.

— Дело в том, — медсестра теребила носовой платок, — что Люба по-прежнему любила своего бывшего мужа.

Губарев поднял брови.

— Вы уверены?

— Не знаю. Мне так кажется. Она всегда говорила о своей молодости с горечью. Часто повторяла, что хотела бы прожить свою жизнь сначала. Тогда бы она не наломала дров.

Прожить сначала! Майор чуть было не присвистнул, но вовремя спохватился. Под этими словами расписались бы многие. Но — увы! Перекроить свои ошибки и воплотить несделанное не дано никому. И это — жестокий закон жизни.

— Были ли у нее знакомые, друзья? — спросил он.

— У меня сложилось впечатление, что нет. Она была очень одинока.

— Она что-нибудь говорила о своем брате?

— Почти ничего. Она стыдилась его. Он сильно выпивал одно время, даже зашивался.

— Какие-нибудь родные, кроме брата, у нее есть? Родители, племянники?

Родители давно умерли. О двоюродных или троюродных братьях и сестрах она никогда не упоминала. Если они и были, то между собой не общались.

— В каких словах она сказала вам о смерти Лактионова? Припомните, пожалуйста, это очень важно.