Хребты Безумия
Шрифт:
Удивительно, что никто из нас не умер, более того — каждый сохранил здравый рассудок в этот день убийственных открытий. Ни Гофман, ни Гюисманс [56] не могли бы представить себе сцену более дикую, более отталкивающую и варварски абсурдную, нежели эта сумрачная пещера, по которой мы с трудом брели, на каждом шагу натыкаясь на все новые умопомрачительные находки и тщетно пытаясь хоть на миг отвлечься от шокирующих раздумий о событиях, происходивших здесь триста лет назад — или тысячу лет, или две, или десять тысяч… Это было поистине преддверие ада, и бедняге Торнтону снова стало дурно, когда Траск сказал ему, что некоторые из скелетов должны были принадлежать человеческим существам, деградировавшим до стадии четвероногих на протяжении всего лишь двадцати (или чуть более того) последних поколений.
56
Гюисманс,
Новые ужасы открылись нам, когда мы начали разбираться в архитектурных останках. Четвероногие существа, которые время от времени попадались среди двуногих, содержались, по-видимому, в каменных загонах, вне которых им оставалось только погибнуть в предсмертном голодном бреду или в страхе перед нашествием крыс. То были целые стада, откормленные на грубой растительной пище, остатки которой, в виде окаменевшего силоса, еще виднелись на дне огромных каменных закромов, более древних, чем сам Рим. Я теперь знал, для чего мои предки содержали такие обширные сады и огороды — боже, как мне хотелось бы забыть об этом! А о назначении подобных стад мне не следовало бы и задумываться…
Сэр Уильям, стоя со своим фонарем на древнеримской руине, вслух переводил содержание самого ужасного ритуала, о каком я когда-либо слышал; он рассказывал и о пище, используемой в допотопном культе, который обнаружили и влили в свой собственный жрецы Кибелы. Норрис, хоть и хлебнувший в свое время окопной жизни, покачивался, выходя из обнаруженного нами старинного английского дома. То была лавка мясника с прилегающей к ней кухней — дело вроде бы обычное, — но настоящим шоком для него было увидеть в таком страшном месте знакомую английскую утварь и здесь же прочитать знакомые английские надписи, из которых иные относились к 1610 году. Я не нашел в себе сил заглянуть в этот дом — тот самый дом, в котором ударами кинжала моего далекого предка Уолтера де ла Поэра был положен конец дьявольским делам.
Я все же решился войти в одно приземистое англосаксонское строение; ведущая в него дубовая дверь свалилась с петель и я обнаружил внутри ужасный ряд из десяти каменных каморок со ржавыми решетками. В трех из них еще сохранились останки узников, скелеты которых свидетельствовали о том, что это были нормально развитые люди. На кости указательного пальца одного из мертвецов я увидел перстень с печаткой, несущей на себе изображение нашего фамильного герба. Под римской капеллой сэр Уильям нашел подвал с еще более древними камерами, но уже без обитателей. Под ними открылся потайной склеп, где хранились лари с костями, уложенными в строгом порядке; иные из них были снабжены ужасными надписями, вырезанными параллельно на латинском, греческом и фригийском языках. Тем временем доктор Траск вскрыл один из доисторических могильников и осветил фонарем черепа, которые по своему типу немногим отличались от черепа гориллы; на них были вырезаны не поддающиеся описанию идеограммы. Через все эти ужасы мой кот шествовал невозмутимо. Лишь однажды я увидел его взобравшимся с диким видом на самый верх груды из костей — и хотелось бы мне знать, что за тайны скрывались за его желтыми глазами.
Немного опомнившись после чудовищных открытий в этом замогильном пространстве, столь отвратительно предвиденных в моем повторяющемся сне, мы свернули к той — кажущейся беспредельной — мрачной глуби пещеры, куда со стороны утеса не мог проникнуть ни единый луч дневного света. Мы никогда не узнаем, какие неведомые адские миры разверзались далее — за тем небольшим расстоянием, которое мы успели пройти, так как нами было единогласно решено, что обнаружение новых тайн не послужит на пользу человечеству. Для нас самих вполне хватило того, что открылось в самом начале: наши фонари высветили проклятую безмерность преисподних, где пировали крысы и где неожиданно обнаружившаяся нехватка пищи заставила прожорливую зубастую армию сначала пожрать живые стада голодающих полулюдей, а затем кинуться прочь из приората и устроить ту историческую оргию опустошения, которую никогда не забудут местные крестьяне.
Боже мой! — эти мерзкие черные ямы с обглоданными костями и осколками черепов! Эти кошмарные ямы, на протяжении бесчисленных веков заполнявшиеся костями питекантропов, кельтов, римлян и англичан! Иные из них были полны, так что настоящую глубину их было невозможно определить. Дна других не достигали лучи наших прожекторов, оставляя простор воображению. Я подумал о том, что же случилось с крысами, которые в ходе блужданий по этому жуткому Тартару случайно свалились в одну из кажущихся бездонными ям?
В какой-то момент нога моя поскользнулась, я вышел из круга света за край зияющей чернотой бездны, и меня вдруг охватил отчаянный, экстатический ужас. Должно быть, я довольно долго медлил в прострации, ибо уже не видел возле себя никого из нашей группы, кроме полнотелого капитана Норриса. Затем до меня донесся некий зловещий звук, исходящий из кромешной тьмы, вдруг показавшийся мне страшно знакомым, и я увидел, как мой старый черный кот неожиданно ринулся из-за моей спины, словно крылатое египетское божество, вперед — прямо в эту ужасную тьму. Но и я не отставал от него, теперь уже не ведая сомнений. Да, то вновь слышалась бесовская возня зубастых исчадий ада — проклятых крыс, стремящихся все к новым ужасам и ныне решивших погрузить меня самого туда, в ощерившиеся зевы мрачных пещер, скрывавшихся в бездонных хлябях земли, где Ньярлатхотеп, буйный безликий бог, в диком безрассудстве подвывает во мраке пению флейт, прижатых к губам двух аморфных слабоумных музыкантов…
Мой фонарь уже погас, а я все бежал вперед. Я слышал голоса и завывания эха, но надо всем этим плавно усиливался богомерзкий, назойливый звук беспрерывной беготни; он нарастал и нарастал — так пухнет окоченевший, раздувшийся труп в маслянистой реке, текущей под бесчисленными мостами из оникса к черному вонючему морю… Что-то ударилось о меня — что-то мягкое и пухлое. То были крысы — вся их вязкая, кишащая масса — все их прожорливое полчище, пирующее на живом и мертвом… Почему бы им и не сожрать одного из де ла Поэров, ведь всякий де ла Поэр сам пожирает греховную пищу?… Война пожрала моего сына, моего мальчика, будь они все прокляты… Янки пожрали наш Карфакс, обрекши его на сожжение… Они сожгли старого Делапора с его тайной… Нет, нет, говорю я вам, я вовсе не дьявольский свинопас в сумрачной пещере! Нет, не одутловатое, жирное лицо Эдварда Норриса признал я в той бесформенной, пузырящейся твари! Кто говорит, что я один из де ла Поэров? Он жил, но он умер, мой мальчик!.. Неужели какой-то Норрис будет владеть землями де ла Поэров?… Это вуду, говорю я вам… Это та пятнистая змея… Будь ты проклят, тупоголовый Торнтон, вот я покажу тебе, как падать в обморок при виде дел, совершенных моим родом… Ах ты, подонок, мерзкое ты отродье, я проучу тебя!.. Ты хоть знаешь, с кем имеешь дело?… Magna Mater! Magna Mater!.. Atys… Dia ad aghaidh's ad aodann… agus bas dunach ort! Dhonas's dholas ort, agus leat-sa!.. [57] Ungl… ungl… rrrlh… chchch…
57
Dia ad aghaidh's ad aodann… agus bas dunach ort!Dhonas's dholas ort, agus leat-sa!… — Эти слова герой произносит на гэльском — языке шотландских кельтов, а не на валлийском, при том что место действия рассказа отождествляется с Уэльсом. В переводе они приблизительно означают: «Бог против тебя в самом тебе… да постигнет тебя ужасная смерть! Зло и горе — удел твой и всех твоих!»
Именно это, как уверяют, слышалось из моих уст, когда спустя три часа меня обнаружили в непроглядной тьме припавшим к пухлому, наполовину объеденному телу капитана Норриса, причем мой собственный кот, прыгнув мне на грудь, раздирал мою глотку… Теперь они уже взорвали Эксхемский приорат, забрали у меня Ниггера, а меня самого заключили в дом на Хэнвелле, в эту мрачную камеру с зарешеченными окнами, где вечно слышится проклятый таинственный шепот, рассказывающий о моем ужасающем наследстве и обо всем, что со мной случилось. Торнтон сидит в соседней камере, но они не дают мне переговорить с ним. Они стараются замолчать и большую часть фактов, связанных с приоратом. Когда я говорю о бедном Норрисе, они обвиняют меня в ужасном деянии, но они должны знать, что я ничего такого не творил. Должны же они понимать, что то были крысы — скользкие, снующие крысы, чья возня никогда не дает мне заснуть; дьявольские крысы, мчащиеся куда-то за обивкой стен в моей камере и манящие меня вниз — к величайшим ужасам, какие я когда-либо знал; крысы, которых сами они никогда не смогут услышать — крысы, крысы в стенах…
В склепе [58]
(Перевод О. Мичковского)
Посвящается Ч. У. Смиту, подсказавшему идею этого рассказа
Нет ничего более нелепого, нежели то весьма распространенное и, к сожалению, слишком глубоко укоренившееся в сознании большинства представление, согласно которому в нашей обыденной жизни нет места вещам таинственным и зловещим. Стоит только упомянуть о патриархальном новоанглийском местечке, о неуклюжем и невежественном сельском гробовщике и о каком-то происшествии в могильном склепе — и нормальный читатель уже заранее настроен на очередной безобидный фарс, пусть даже и с некоторой долей гротеска. Но, видит Бог, эта правдивая от начала и до конца история, которую мне довелось услышать от ныне покойного Джорджа Берча, доставит мало приятных минут любителям легких комедий и мелодрам.
58
Рассказ написан в сентябре 1920 г. и впервые опубликован в любительском журнале «Tryout» в ноябре 1925 г.