Хрен знат
Шрифт:
Наивная Надежда Ивановна! Кого вы учите жить?! Десять лет не пройдет, как на нашей тупой Дылде будет больше золотых украшений, чем у вас сменных трусов. Они с мужем одними из первых займутся выделкой шкур и разведением нутрий. Потом перейдут на песца. Уж в чем, в чем, а в вопросах строительства семейного гнездышка размером в коммерческий банк и четыре торговых центра, ей могла бы и позавидовать наша отличница Сонька, которая, играючи, поступит в ХАИ, закончит его с красным дипломом, будет работать в закрытом НИИ, получит ученую степень и трехкомнатную квартиру, но так никогда и не выйдет замуж.
И тут я почувствовал, как предмет моих рассуждений легонько толкает меня локотком. На парте передо мной лежал незаконченный стих с припиской карандашом: "А дальше?"
Я не стал выкобениваться, и снова взялся за ручку:
С тобой ни заново начать,
Ни измениться.
Как одинокая свеча,
Рассвет в кринице,
А я свою кохаю боль
В сетях былого:
Моя несчастная любовь,
Как жалит слово!
Поставив восклицательный знак, в конце приписал: "Все!"
Я и действительно думал, что все"! Но вместо ожидаемого небытия, в коридоре залился звонок. Странно, но жизнь продолжалась. Память о будущем не умерла, хоть и вышли все сроки. Я чувствовал себя, как заключенный в камере смертников, за которым опять не пришли. А бабке Филонихе, как с гуся вода! Она по-хозяйски разгладила мое посвящение, свернула несколько раз, спрятала за обложку своего дневника и мстительно прошептала:
– Сам виноват!
Как хочешь - так понимай.
Надежда Ивановна покинула свой командирский пост, и класс с шумом и гомоном ломанулся к заветным дверям. Как я завидовал пацанам! У них впереди беззаботное лето с купанием в речке, пионерскими лагерями, игрой в футбол, казанки и клюка. А у меня, как у крепостной невесты на выданьи - неизвестность.
– Ты домой?
– осведомился Витек.
– А куда же еще?
– Пойдешь пацана смотреть?
– К Раздабариным, что ли?
– Ага.
– Так похороны, наверное, завтра?
– Ну и что?
Вот фишка у моего корефана! На край света готов бежать, только бы никакого покойника не пропустить. Сашка Передереев, которого насмерть сбила машина, тот вообще в другой школе учился, в центре города жил, а наш Казия и там засветился.
– Тебе оно нафига?
– прямо спросил я.
– По мне, так была лахва среди плачущих теток толкаться!
– Как нафига?
– удивился Витек, - сегодня пришел, значит, завтра никто не выгонит. А после похорон для всех накрывают стол. Жратва там всегда вкусная, и конфеты дают. Ты что, конфеты не любишь?
И тут до меня дошло, что мой корефан элементарно не доедает.
Вспомнилось, как в третьем-четвертом классе, когда мы учились в филиале на улице Горького, он, по пути домой, всегда заходил к кому-нибудь из одноклассников, чтоб попросить кусок хлеба. Чаще всего это был Рубен, мой будущий кум. И хлеб то Витек называл как-то чудно:
– Рубен, дай мандра!
Кум, кстати, никогда не отказывал. "Мандра" у него была с маслом и куском докторской колбасы. Не сказать, чтобы они с мамкой жили очень зажиточно. Рубен, как и я, донашивал чужие штаны с заплатками на корме. А вот насчет жратвы, это да. Тетя Шура работала буфетчицей в забегаловке за старым мостом, под которым поймали Лепеху. Была у нее возможность, сидела на дефиците.
Я не стал осуждать Витька. В конце концов, виноват не он, а родители, у которых, за текучкой и пьянкой, руки не всегда доходили до младшего сына. А он вообще-то был пацаном с задатками, только безвольным, ведомым по жизни, без крепкого внутреннего стержня. Если что-то не получалось нахрапом, Григорьев всегда пасовал и пускал дело на самотек. Мир его увлечений был слишком уж узок: астрономия, да, с недавних пор, математика.
Так мы и дотелепали до моего дома. Витек всю дорогу нянчил свою железнодорожную сумку - перебрасывал ее с плеча на плечо, да хвастался своими успехами в "арихметике": вчерашнюю контрольную, он умудрился написать на "отлично". В целом за год, у него все равно получился трояк, но зато по итогам последней четверти. Нина Ивановна поставила ему "хорошо".
Вот, честное слово, я был за товарища рад, но единою радостью сыт не будешь. Что я сейчас мог для него сделать? Пригласить к столу? Мои старики возражать не будут, да только Григорьев все равно не зайдет. В последнее время стал он каким-то болезненно гордым и щепетильным. Наверное, где-нибудь получился облом, и вместо куска хлеба, его откровенно унизили. Никогда, на моей памяти, Витька больше ничего не просил. Даже опохмелиться.
– Может, заскочим ко мне, похаваем?
– предложил я на всякий случай.
– Некогда мне, - ожидаемо отплюнулся он, - портфель еще домой занести надо.
– Что ж ты сюда-то поперся, у кладки забыл свернуть?
– Да не! Тут Юрий Иванович просил тебе передать...
Григорьев поставил на землю свою многострадальную сумку, достал из нее насадку для чистки веников и протянул мне. Больше там ничего не было, кроме учебников, тетрадок и дневника.
– Ну ладно, погнал!
– Даже не выслушав слов благодарности, Витек повернулся ко мне спиной, и почесал по дорожной пыли своим непредсказуемым стэпом.
Я долго смотрел ему вслед, и мысленно материл нашего трудовика:
Вот куркуль! За такую наводку и двигатель мог бы не пожалеть! Сколько ж, с этого дела, он выкружит магарычей?!
Дед еще спал. Отдыхал после ночной смены. Дорого же ему обошелся последний поход на рынок! Бабушка суетилась на огороде: заглядывала под каждый куст и плакала в голос. Прасковья Акимовна ей помогала.
– Внучок!
– обрадовались они.
– Ну-ка ты посмотри! У тебя глаза молодые.
– Да что у вас тут случилось?
– Ой, горе, - всхлипнула бабушка, - колечко мое куда-то запропастилось! Рвала бурьяны в огороде, таскала на островок, чтобы спалить, когда высохнут. Глядь, а его нет!
Это кольцо я помню: узенькое, серебряное, обручальное. Она никогда его не снимала, и очень переживала, когда потеряла его в прошлый раз. Было это лет через семь, уже после смерти деда.
Я взялся за дело, и отыскал пропажу сравнительно быстро. Как и тогда, колечко валялось на островке, в куче сорной травы. Вот такие гримасы времени. Какие-то факты всплывают, повторяются, но в неточностях и как-то вразброс. Особенно это касается всего, что происходят в нашей семье.