Хрен знат
Шрифт:
Будь моя воля, я бы выбрал определенность, возможность планировать хоть в какой-нибудь перспективе. Но время меня приучило настраиваться на худшее. Сорок дней это хорошо, я отмечу в календаре свою новую крайнюю дату, но буду иметь в виду, что нить может прерваться в любой момент.
По малому, шаг за шагом, мы протоптали картофельную делянку и плавно перешли к кукурузе. Судя по солнцу, до одиннадцати было еще далеко. Как минимум, час. С дедом мы пересекались в каждом прогоне. Я видел его работу, он видел мою. Никаких замечаний пока не последовало, хоть пару ростков я случайно смахнул. Наверное, придержал их при себе, чтобы не сбиваться с рабочего ритма.
Жара начинала немилосердно
В Первой Синюхе - так назывался хутор, где в смутные времена произрастал мой личный гектар - был у меня для таких случаев, подготовлен походный бивак с палаткой и спальным мешком. Когда было невмоготу, я тупо шел к ближайшей посадке, съедал свою пайку и заваливался спать до вечерней прохлады, чтобы потом работать, пока видят глаза.
– Шабашим, - сказал дед, закончив очередной рядок, - пора червячка заморить, да собираться домой. А то не успеем.
Мне, честно сказать, и не хотелось успеть. Застарелое чувство вины опять отдалось в душе фантомными болями. "Кому что написано на роду", - не раз говорила бабушка. Но я-то ведь знаю, что это не так. У Кольки Лепехина тоже много чего было написано.
Мы ели поплывшее сало с вареными яйцами и молодым чесноком, запивали теплой водой. Было замечательно вкусно, но вот настроение... Я чувствовал себя, как перед той давней поездкой в кабинет Зинаиды Петровны, за новой порцией боли.
Дома мы успели ополоснуться. Я надел школьную форму, дед облачился в единственный свой костюм. Хочешь, не хочешь - надо! Чувство долга - это то, что разительно отличает этих людей от моих необязательных современников.
У раскрытой настежь калитки курили степенные мужики. Гроб стоял в доме. В те годы было не принято выселять покойных на улицу, под навес. У изголовья стояла икона, горела свеча. Пацанчик как будто спал. Был он причесан по взрослому: льняные послушные волосы обнажали высокий лоб. В скорбно поджатых губах застыло смирение. Дед положил на блюдце бумажный рубль, и мы вышли во двор. Там меня тут же перехватил Витя Григорьев. На правах завсегдатая, рассказал о текущем состоянии дел:
– Оркестра не будет, "чтоб не тревожить". С утра приходил поп из недавно построенной церкви, но его прогнали взашей.
Одна из гримас времени - воинствующий атеизм. Икону поставили, а попа нафик не надо! Со служителями культа в те годы обходились сурово, но все же, по-божески. Единственного нашего батюшку зарежут во время службы, в самый разгар демократии. Кто-то из блатных наркоманов, проиграет его в карты.
Ждать оставалось недолго. Уже подошла грузовая машина с опущенным задним бортом. Во дворе засуетился распорядитель - человек, лучше других умевший соединить традиции христианства с социалистическим реализмом. В данном случае это был дядя Эдик-мотоциклист. Всем присутствующим раздали носовые платки, а причастным к выносу тела, дополнительно повязали на предплечья левой руки, белые полотенца. Нам с Витьком выдали по венку, и мы встали в живом коридоре, на пути от калитки к машине. Кузов уже был застелен домотканой ковровой дорожкой, вдоль бортов установлены две широких скамьи. Это для близких родственников и ветхих старушек, которых не держат ноги. Все остальные пойдут пешком.
Первым мимо нас пронесли металлический памятник, с наброшенным на звезду, вафельным полотенцем. Потом проплыла крышка, оббитая красным шелком, а следом за ней - покойник в своем гробике. Естественно, ногами вперед. Атеизм атеизмом, а мало ли что? До мостика, за которым живет Витька, его несли на руках. Оркестра действительно не было. Не бередила душу мелодия, на которую ложатся слова: "Ту сто четыре - самый быстрый са-молет..."
Все пять километров машина медленно ехала по дороге, а траурная процессия шла пешком вдоль обочин. Пацана схоронили в дальнем конце кладбища, которое уже подпирали новые жилые постройки. Там же, где в прошлый раз.
На поминальном обеде мы с Витькой сидели рядом. Помимо кутьи, был бабушкин борщ со сметаной, картошка "толчёнка" с мясом, домашняя лапша с курицей, булочка и компот. Прощаясь, я отдал ему свой узелок с конфетами.
Глава 12. Новые старые горизонты
Так и канул в небытие юбилейный десятый день, прожитый мной в этом благословенном времени. В думах о собственной смерти, я успел пережить уже двух человек. На подходе был третий. Дядьку Ваньку Погребняка забрали из больницы домой. Он весь исхудал, заговаривался, не узнавал соседей. Тетя Зоя кормила его с ложечки. Десять дней. Как они отразятся в памяти того, кто придет после меня, и отразятся ли вообще? Спросит, к примеру, дядя Петро: "Что ты там, парень, за схему оставил в вагончике?", а он - ни уха, ни рыла. Я ведь не помнил, как утром ходил в магазин за молоком, в день моего появления в этом времени?
Я присел на скамейку возле дома, где жил Сашка Жохарь и задумался. Да, был в этом моменте скрытый подвох. То, что со мною произошло, мало похоже на рокировку. Честно сказать, оно вообще ни на что не похоже. Складывается впечатление, что кто-то большой, сильный и всемогущий, отмотал назад колесо времени и отбросил меня назад, забыв при этом стереть память о будущем.
К этой мысли я приходил не раз и не два. Но каждый раз отметал, как нечто, не стоящего внимания. Слишком много ляпов и нестыковок содержала в себе местная теория попаданства, чтобы принять ее за рабочую версию. То, что я не помню момент своей физической смерти, нивелировало все остальные выкладки. Ведь так не должно быть.
А как?
– поднялся со дна души ехидный вопрос.
– Как оно должно быть?
Ну, не знаю, - засуетился разум, - когда умирала бабушка Паша, она до последнего звала Пимовну. Так и застыла с ее именем на устах...
– Че это ты тут расселся?!
Нога, обутая в новенький ботас, небрежно поддела подошву моей сандалии. Естественно, это Жох, кто же еще? Стоит себе, ухмыляется. В раскосых глазах прыгают бесенята.
Сашка был независимым человеком. Его не пороли ремнем, не напрягали с учебой, не припахивали на домашних работах. Своим личным временем он распоряжался по своему усмотрению. Хочет - учит уроки, не хочет - идет гулять. С появлением в их семье косоглазого болгарчонка, у дядьки Трофима и тетки Натальи, на младшего сына просто не стало хватать времени. Накормлен, одет - и ладно.
Этим Сашка и пользовался. Он рано начал курить, попробовал вкус вина, а пиво употреблял, как я лимонад. Бабушки с нашей улицы называли его "фулюганом", по которому плачет тюрьма, родители запрещали не то что дружить, а вообще с ним водиться, а пацаны немного побаивались, как нечто необъяснимое.
Жохарь знал о своем статусе, ведь дурная молва действенней хорошей рекламы. Был он ехиден, насмешлив, высокомерен и всем раздавал обидные клички, которые всегда приживались. Это с его легкой руки Витя Григорьев стал Казиёй, я - сначала Петрушкой, потом Пятой, а Леха Корытько - Хохлом. А так, по большому счету, Жохарь был пацаном адекватным. Если и заедался, то только когда выпьет. Вот и сейчас, лизнул, наверное, на поминках красненького: